Родной дом - Нина Александровна Емельянова
— А они-то многое и сказали. Ведь первое — налог у нас в пятьдесят третьем году снят почти наполовину; сейчас в каждом дворе — овцы, куры, гуси, не говоря о свиньях. И трудодень не сравнить с прежним, теперь мы с хлебом. Возвращается в колхоз хороший народ…
Дядя Илья говорил негромко, но почему-то его всегда слушали.
— Ты, Илья, хвались, — сказал дядя Лаврентий, — да не больно. Сколько лет мы в колхозе живем, сами чувствуем, что нам мешает. Ведь заинтересованности в колхозном труде до позапрошлого года, правду сказать, у нас не было. И теперь еще неполадков у нас хватает. Так другой раз озлобишься! Возьми те же трактора: зимой отремонтируют их так, что только выйдет он, сердечный, на поля — и станет. À тракторист бежит ко мне за помощью: ко мне-то ближе, чем к вам в эмтээс. Трактор ли тут виноват? Многое, многое еще нам нужно сделать, чтобы все наладить. А что до меня, то, думается мне, надо бы людям хоть по полсотни лет накинуть. Ведь я вокруг себя все переделать хочу наново, результат своего труда увидать хочу. Мне же охота поглядеть, как мы свою землю украсим. Я для того и жить взялся…
Витька только подумал, что дядя Лаврентий и так сто лет проживет — такой здоровенный, как дядя Алексей сказал;
— Ну, Лаврентий Кузьмич, вот ты и ответил на вопрос, что у вас нового. Отношение к труду новое — Вот что. Когда-то говорили: «Пошли мне, господи, лучше смерть, избавлюсь от тяжелой своей доли». А ты жить и трудиться готов еще пятьдесят лет.
— Обязательно! — ответил дядя Лаврентий. — Хорошая работа силы не берет, а добавляет.
— Вот какой ты человек, Лаврентий Кузьмич! — весело, как показалось Витьке, и с уважением сказал дядя Алексей.
Откинув тяжелым, большим сапогом валявшуюся у ворот доску от качелей, во двор вошел степенный, тоже бородатый, Федор Жуков, одни из самых работящих кедровских колхозников, отец Катиной подруги Ларисы. В темной его, похоже жестковатой бороде мелькает белая, кустиками, седина. Отец почему-то всегда называл его «Тяжкодум».
— Опять повстречались, Алексей Васильич, с тобой! — поздоровался он. — Как жизнь?
— А ничего, хорошая жизнь, Федор Степаныч. Как у вас, так и у нас.
— И в чем же видишь хорошее?
— В уверенности в завтрашнем дне, Федор Степаныч. Так?
— Да как сказать… — Жуков погладил бороду, сел на бревно против отца, достал трубку, кисет и, не отвечая, спросил: — Куришь?
Дядя отрицательно покачал головой.
— Вот у него, — отец указал на Жукова, — дочка уезжала работать в город на электроламповый, там замуж вышла за рабочего же из своего цеха. Нынче оба приехали обратно жить в деревню; зять в колхоз вступил, тесть ему избу помогает ставить. А раз строятся, значит, думают жить. Прибавляется у нас народ. Вернись-ка мой Василий в колхоз, как бы я себя крепко почувствовал!
Дядя Алексей пересел на бревна, поближе к Жукову.
— Ну, а зять-то по сердцу, Федор Степаныч?
— Очень даже, Алексей Васильич, — редкими клубами выпуская дым, словно раздумывая, ответил Жуков.
— Чем же он так вам поглянулся?
— А вот я ему говорю: «Ставить ли тебе, Яков, избу-то? Ты, может, у нас обратно в город уйдешь, да и дочь уведешь». А он мне: «Что ты, отец! Нынче в деревне много выгоднее, я свою пользу понимаю». Видишь, какой у меня зять! Надежный.
— Д-да… деловой парень, — неопределенно протянул дядя Алексей, но в этих его словах Витька не услышал одобрения жуковскому зятю.
— Еще, какой деловой-то! — обрадованно подхватил Жуков. — Верно, вы его поняли, Алексей Васильич.
«Жуков-то сам ничего не понял», — подумал Витька.
— В общем, дождался человек, когда в деревне люди жизнь стали налаживать, — обращаясь к дяде Алексею, многозначительно сказал Илья Прокопьевич.
— Вот-вот! Не прозевал, — ответил Жуков, с довольным видом поглядывая на окружающих.
— А если завтра в городе станет выгоднее? — спросил дядя Алексей.
— Ты, Федор Степаныч, недопонял, — сказал отец. — Возвращение в колхоз тоже разное бывает. Один свою выгоду ищет, другой — не только свою. Вот и гляди, кто надежнее будет для завтрашнего-то дня в колхозе!
Федор Степанович только крякнул.
— Да вот… — сказал Малинин, — ждем завтрашнего, а вчерашний-то день виснет на нас и того крепче. Глядите, Алексей Васильевич, почему это в сельпо не обходится без воров? Вот Ломова будут судить…
Сердце у Витьки сжалось: правда, значит, что Малинин с его отцом «засудили» дядю Николая.
— Что ж, ты его за руку схватил? — насмешливо спросил дядя Лаврентий. — Еще разбираться в этом деле, ой-ёй-ёй, как придется!
— У нас, Лаврентий, долго думать не будут! — махнув рукой, как будто о решенном деле, сказал Володькин отец.
— У вас-то, конечно, не будут… — Насмешка еще сильнее прозвучала в голосе кузнеца.
Отец ничего не говорил, а Витька ждал: что он скажет? И Витька почувствовал, что здесь, в этой окружавшей его тишине, среди большой семьи близких с детства людей, сейчас течет без слов какой-то важный спор. Течет и разделяет.
Почему же в этом споре не слышит он голоса своего отца?
— А как твое мнение об этом. Григорий Васильич? — как будто угадав немой вопрос Витьки, спросил кузнец.
— Я — председатель ревизионной комиссии, — сухо ответил отец. — Открылось хищение — мое дело передать в Райпотребсоюз. Назначат следствие, разберутся. Кто виноват, тот и ответит.
Так обидно показалось Витьке, что отец отстраняется от защиты дяди Ломова! Разве это одно и то же, если отвечает за свою вину совсем плохой человек или твой товарищ? А то сразу — хищение!
Сколько раз видел Витька этот ряд людей, усевшихся на бревнах во дворе их дома! Мерцающие в полутьме огоньки, разговоры, прерываемые раздумьем. Сложная жизнь взрослых еще раз приоткрылась ему сегодня, но он слушал все рассеяннее, задумчиво следя за огоньками цигарок, которые блестели перед ним и плыли в темноте.
— …Вот буду завтра в Минине, зайду в эмтээс, — ответил кому-то отец.
Услыхав это, Витька так и вскочил.
— Чего ты? — сказал отец. — Иди-ка спать. Завтра поедешь со мной: пока я буду в эмтээс, ты посмотришь там за лошадью.
Витька чуть не заорал от радости: из-за разговоров взрослых он совсем забыл, что собирался просить отца взять и его с собою в Минино. Теперь можно было сидеть спокойно и слушать.
Но, как
