У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

— Ну, мал-мал меньше. Моя грамоте нету — не считай: Много-много лет дед Сергей знаю. Не я один знаю, все знают…

— Смотри ему не вздумай про лес сказать! — шепнула бабушка, показывая глазами в окно. — Пришибет за одни эти слова.

Глянув в окно, Павлик увидел маленькую фигуру деда Сергея и поспешно юркнул в чулан, где они с бабушкой спали. Осторожно выглядывая оттуда, он видел все, что происходило в кухне.

Привычным движением дед Сергей повесил у входа свой высокий картуз и, исподлобья глянув на бабушку, на Шакира, ни слова не сказав, прошел к столу и сел, придвинув к себе миску. Бабушка торопливо налила ему кружку молока, и он молча, не поднимая глаз, стараясь не уронить ни крошки, ел и запивал молоком. Реденькая бородка его ритмично покачивалась вверх и вниз. Окончив есть, старательно сгреб в ладонь крошки со стола, бросил их в рот и только тогда поднял глаза на Шакира.

— Билет принес?

Шакир изо всех сил отрицательно замотал головой.

— Нит, Сергей Палыч, нит… — И, просительно покосившись в сторону бабушки, с отчаянием сказал: — Работа пришел наниматься. Пока другой, русский люди не пришел. Я знай: ты русский скорее возьмешь! Да? А мне тоже дети кормить надо. А?

И тут первый раз дед Сергей глянул острым неприветливым глазом на бабушку Настю.

— С ума сошел басурман? А?

— Нит, нит! — снова горячо заговорил Шакир, прижимая шляпу к груди. — Лес пришел рубить.

— Какой лес? — строго повел светлыми кустиками бровей дед Сергей.

— Твой, бачка… — Шакир смотрел преданными глазами, словно прося прощения за то, что произносит такие слова.

— Твой! — И, как и раньше, повел на окна рукой. — Весь лес рубить будем… Паек давать будут, деньги платить. Мариамка тогда не помирай. А?

Дед Сергей встал из-за стола и молча пошел на огромного татарина.

— Вон!

Шакир попятился, чуть не плача, вышел на крыльцо и там швырнул оземь свою шляпу.

— Русский человек принимать хочешь? Я — басурман, я не твоей веры? У-у!

И, погрозив кулаком в распахнутую дверь, сгорбившись, медленно пошел в лес.

— Басурман — он басурман и есть, — примирительно сказал дед Сергей, не глядя на бабушку Настю. — Собери справу, паек пойду получать. Хомутовского объездчика встретил, он сказывал: сегодня. Муку, сказывал, масло. — Дед помолчал немного и, сам не веря своим словам, не глядя на жену, добавил: — И вроде ботинки новые, мериканские… Брехня, поди-ка… — И неожиданно прикрикнул: — Давай пошевеливайся!

Бабушка Настя пошла в чулан и, молча погладив сидевшего на кровати Павлика по голове, достала с полки мешочек, бутылку. Потом вышла в сени, вывалила из корзинки на лавку свои травы, положила в нее бутылку и мешочек.

— Соли бы дали, — ни к кому не обращаясь, сказала она. — На два дня теперь осталось.

Дед Сергей, не удостоив ее ответом, пошел к двери. На крыльце остановился и, подняв бороду, сказал с глубоким убеждением:

— Басурман!

Вернулся дед Сергей поздно вечером.

Молча швырнул он на стол корзинку с пайком и так же молча снял со стены берданку и пошел к себе.

Павлик, как всегда, заслышав шаги деда, спрятался в чулан, с удивлением и страхом следил оттуда за стариком. Лицо у деда Сергея было перекошенное, словно у него мучительно болели зубы, искривившиеся губы дрожали.

Бабушка Настя за несколько минут до прихода мужа зажгла коптилку. Сейчас она бережно прикрыла ладонью качнувшееся пламя, тень спрятала от Павлика ее доброе лицо, в этой тени только глаза горели двумя тревожными огоньками. От резкого движения, которым дед швырнул на стол корзинку, коптилка едва не погасла, ее пламя за бабушкиной ладонью, как пламя свечи на ветру, то склонялось низко в сторону, то вытягивалось вверх. И Павлик со страхом наблюдал, как тревожно металась по бревенчатым стенам и потолку огромная, закрывшая собой пол-избы тень бабушки и тень ее руки, прикрывающей огонь.

Скрипнула под ногой уходящего деда нижняя ступенька крыльца, взвизгнул и зазвенел цепью у своей конуры Пятнаш, глухо стукнула калитка. И — тишина. Только из умывальника падали в таз капли да шуршали за печкой тараканы.

Бабушка поспешно прошла к двери, встала на пороге, с беспокойством спросила:

— Отец! А ужинать?

Дед Сергей не ответил, его фигура уже растаяла в плотной, подступившей к кордону тьме.

Павлик вышел из чулана и из-под руки бабушки тоже смотрел во двор. Через щербатые, истертые ногами ступеньки падал на выбитую землю скошенный четырехугольник бессильного света коптилки, в этом четырехугольнике лежала на земле тень бабушки. А за пределами этого слабо освещенного четырехугольника ничего не было — волчья, лесная тьма. Даже небо только едва угадывалось вверху — по неясному блеску еще не в полную силу разгоревшихся звезд.

— Отец! — еще раз позвала бабушка.

И опять никакого ответа, только Пятнаш рванулся в темноте и жалобно и требовательно заскулил, прося спустить его на ночь с цепи. Кряхтя и что-то шепча, бабушка боком спустилась по ступенькам. Пес обрадованно залаял ей навстречу. Ощупью бабушка нашла ошейник, отстегнула цепь.

— Ну, гуляй, глупый. Живешь — ничего не смыслишь… По-прежнему кряхтя, бабушка, тяжело ступая, вернулась на кухню, медленно закрыла дверь.

— И чего же это с дедом? А? — спросила она сама себя. — Никогда в жизни таким его не видела… Ровно тронулся, что ли. Или беда какая?

Обняв на ходу худенькие плечи Павлика, она подошла вместе с ним к столу. Осторожно подняла корзинку.

— Ого! Нынче тяжело что-то… Ни разу такой паек не давали… — Она бережно приподняла латаный мешочек, туго набитый и завязанный у самого верха. — С полпуда — не меньше… Под самую завязку ныне насыпали! Может, надо бы мешок побольше дать? А? Вот дура-то старая.

Под мешком лежали две синевато-белые банки, пакетики с крупой и солью, еще что-то.

— А это чего же такое? — даже с некоторым страхом спросила бабушка, осторожно поднимая банку. — Тяжелина какая.

— Это молоко, бабуся, — сказал Павлик. — Густое-густое. Мы с папой такую банку на мамино платье у священника выменяли.

— У какого священника?

А у отца Серафима. Из Подлесного. А-а-а.

Бабушка развязала тесемочку, которой был завязан мешок, отвернула края мешка. В мешок была насыпана белая как снег мука.

Крупчатка, первый сорт, — с изумлением прошептала старуха и обессиленно села и положила на стол свои огромные, натруженные руки. Добро-то какое! — Она засмеялась ласковым смехом и обняла Павлика. Ну, вот и хорошо, теперь заживем! И вдруг задумалась, лицо ее сразу затуманилось, потемнело. — А что же он-то, Сергей? Чего бы не радоваться? Кончается, может,