У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько
Маленький дымящий язычок коптилки горел теперь спокойно, струйка копоти медленно поднималась к темному щелястому потолку: призрачно отражался в черных стеклах окна блеск вздрагивающего огонька.
Павлик сидел неподвижно, боясь потревожить бабушкины думы, смотрел на ее большие, истрескавшиеся от работы руки, на ее крупное, с большими губами и большими глазами лицо, обрамленное седыми волосами. И ему казалось, что все это происходит не наяву, а в какой-то странной сказке: и этот кордон, и окружающий его необъятный зеленый океан леса, и эта ночь, едва освещенная крошечным коптящим пламенем. Все это было так не похоже на прежнюю жизнь Павлика, так далеко от нее!
И он снова вспомнил свою маму, ее тонкие, нежные руки, лежащие на бело-черных клавишах, и ее милое лицо, отраженное в поднятой черной лакированной крышке. И ее любимое «Средь шумного бала, случайно…». Неужели это было когда-то в его жизни? Может быть, это только приснилось ему, а на самом деле он всю жизнь жил в избе с закопченным потолком и с вымытыми до восковой желтизны полами?
Из раздумья его вывела бабушка… Легко вздохнув, она провела по лицу рукой, словно стирая прилипшую паутину.
— Ну ладно, — с грустной покорностью сказала она, вставая. — Утро вечера мудренее. Поживем — увидим. А сейчас я тебе, Пашенька, хочешь, лепешечку чистую испеку? Вкусную-вкусную? А? — И все ее большое лицо залучилось, засияло.
Павлик подумал, что бабушке Насте, наверно, очень нравится делать людям добро.
— Хочу, — робко сказал он.
— Или, может, затирушки горяченькой? Тоже гоже!
— Чего хочешь, бабуся.
Ловко и неслышно двигаясь, будто помолодев, бабушка развела на шестке печи огонь, поставила над ним чугунный таганок, замесила в миске немного теста. А Павлик все смотрел на ее руки, на ее то появляющееся перед ним, то исчезающее лицо с большими, когда-то, наверно, красивыми и чистыми глазами, на блестящие сединой волосы.
И состояние нереальности чего-то, то ли всего его прошлого, то ли сегодняшнего дня, все не оставляло его. Казалось, если кто-нибудь сейчас громко крикнет — все сразу исчезнет и Павлик окажется еще в каком-то другом, незнакомом мире…
А бабушка, неслышно колдуя у печки, продолжала, не отворачиваясь теперь от огня:
— Вот, стало быть, Пашенька, и правду говорили: есть бог, не оставит нас без его святой помощи… Потому, посуди сам: ну ладно, взрослые нагрешили, запакостили землю по-всячески, а деточки малые чем же виноватые? Почему вам такой венец мученический?… Нет, ничем дети перед его святой властью не виноватые, не надо им помирать лютой смертью… — Что-то вкусно журчало и шипело на сковородке, а бабушка, с ножом в одной руке, все говорила и говорила: — Правду, значит, про американов этих сказывали, будто помощь они нам окажут, не дадут сгибнуть… Вот и оказалось. А которые не верили: дескать, они и веры другой с нами, и революцию нашу не больно жалуют, ненавидят… А все оказалось видишь как… И вот и скажу я тебе, маленький, никогда заранее ни о каком человеке плохо нельзя думать…
Павлик вспомнил страшного матроса и протянутую им обломанную краюшку хлеба, и мамино платье, которое он отнял у бородавчатой тетки… И вдруг с новой силой вспыхнула в сердце боль: а ведь платье-то они все-таки променяли, проели, его унес отец Серафим, и теперь Павлик никогда не увидит его. И странно: почему тогда, у часовенки, где они с папой разбивали иконой банку, и потом, когда пили у родника разбавленное молоко, почему ему, Павлику, не было это платье жалко? Почему молчало тогда его сердце?
Павлик заплакал, негромко и безутешно.
Бабушка с удивлением повернулась к нему:
— Не терпится, маленький? Да я сейчас, сейчас… вот только еще эту сторону подрумяню…
Павлик вытер слезы. В кухне теперь стало светлее от разведенного на шестке костерка, тени, скопившиеся в углах, растаяли, отступили, крошечный язычок пламени над жестяной банкой коптилки стал бессильным и ненужным.
И бабушка уже шла к Павлику, перекидывая с ладони на ладонь горячую лепешку.
— Вот, маленький, ешь. Ишь пахнет-то как! А? Давай-ка рученьки, только не обожгись смотри…
И, сидя против Павлика и глядя, как он, обжигаясь, глотает непрожеванные куски, она плакала и радостными и горькими слезами. А костер на шестке потухал, и тени медленно наползали в углы, и снова ярче разгорался огонек коптилки. Бабушка говорила:
— А ежели дед Сергей утром не придет, мы с тобой завтра сами пойдем к нему на пасеку, узнаем, какая такая у него беда… Ты не бойся, он не тронет тебя.
Павлик съел лепешку и уснул. А утром его разбудили громкие, веселые голоса Андрейки и Клани. Кланя вытанцовывала на одной ножке и кричала:
— А у нас тятька ночью муки белой сколько много принес! Мы нынче затируху ели! Ага!.. Ага… А ты вот не ел, ты не ел…
Павлику очень нравились его новые, так неожиданно появившиеся в его жизни товарищи — Андрейка и Кланя. Правда, они были совсем не похожи на его далеких друзей: ни на Витю Антальского, чопорного, послушного мальчика, всегда приглаженного, всегда в очках, сына седой и величественной Веры Станиславовны, Павликовой учительницы музыки; ни на Симу Орликову, хрупкую, капризную и всего боявшуюся девочку, единственную дочку тети Ани, маминой подруги по сцене. Те в свои девять-десять лет уже прочитали много книг, Витя прекрасно знал музыку и сам играл на пианино, Сима исполняла детские роли во «взрослом» театре и хорошо говорила по-французски, гордясь своим «парижским» произношением. А эти за всю свою жизнь не прочитали ни одной книжки, совершенно не знали музыки и пели только самые известные русские народные песни вроде «Ох, да ты не стой, не стой на горе крутой» или «Во поле березонька стояла»; они даже не знали, что такое театр и где находится Франция.
Павлик прекрасно видел разницу между теми и другими: будь он постарше, он, употребляя цветистую мальчишескую фразеологию, наверно, сказал бы, что тех и других «разделяет пропасть». И все же его тянуло к Андрейке и Клане. Их беззаботная смелость, их непосредственность, их хозяйничание в огромном и чужом для Павлика зеленом мире, в который он попал впервые в жизни, — все это было недоступно ему и, может быть, как раз поэтому вызывало в нем чувство уважения и зависти.
Да, между старыми и новыми друзьями «лежала пропасть». Андрейка, например, как кошка, как обезьяна, лазил по деревьям, а Витя Антальский даже с лестницы не мог спуститься, не держась за
