У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

И, молча взяв у Павлика карандаш, дед большими корявыми буквами вывел: «Лесник дачи Стенькины Дубы». И расписался. Потом, властно глянув на бабушку, протянул ей карандаш.

— Так ведь неграмотная я! — виновато прошептала бабка, вставая.

— Крест ставь! Да побольше, побольше, чего скупишься!.. Теперь ты, Павел…

Бережно сложив исписанный лист, дед спрятал его в карман, надел картуз, взял берданку.

— И куда же ты теперь, отец? — со страхом спросила бабушка.

— В Подлесное, на почту, — помедлив, ответил дед. — Там укажут, какой адрес ставить… Я бы и до самой губернии дошел, да, глядишь, они завтра-послезавтра наедут, грабители! — и погрозил кому-то в пространство кулаком.

Теперь Павлик каждое утро просыпался с надеждой: сегодня придет ответ на их письмо или приедет кто-нибудь, кто сумеет помешать рубке леса. Надежда эта крепла день ото дня, так как ни Глотов, ни его лесорубы в Стенькиных Дубах не появлялись, и лес, не зная о надвигавшейся на него беде, по-прежнему спокойно шумел своими вершинами, как шумит море в не запятнанный ни одним облаком летний день, успокаивая и заставляя думать о чем-то далеком, хорошем, немного грустном и, наверно, несбыточном.

И только теперь, когда казавшаяся неминучей беда будто отодвинулась, Павлик с особенной отчетливостью понял ее размеры, увидел ее отвратительное лицо, и в душу ему пахнуло холодом надвигавшегося и прошедшего мимо несчастья. Было просто страшно подумать о том, что на месте этого прекрасного зеленого мира может оказаться пустыня, утыканная пнями, изрытая оврагами, отданная во власть беспощадному, сжигающему все солнцу. Теперь деревья казались Павлику живыми существами, наделенными разумом и сердцем, способными чувствовать и боль, и радость, и грусть. И иногда, когда никто не видел, он подходил к какому-нибудь дубу и ласково прикасался ладонью к его шершавой коре, утешая: «Ничего, старина, ничего, не бойся». И дед теперь не казался Павлику таким страшным, как в первые дни, дед был могучим богатырем, который один на один вышел на борьбу с злыми и сильными. Но ответа на их письмо все не было, и никто не приезжал. Нога у Клани поджила, и дети снова все вместе бегали по лесу, где Павликовы друзья знали каждый куст, каждое птичье гнездо, каждое беличье дупло. Это были веселые, безмятежные дни, пронизанные зеленоватым солнечным светом, наполненные пением птиц, купанием в прогретом солнцем Сабаевом озере, рыбалками и путешествиями. Правда, знакомый детям кусок леса был только небольшой частью огромного лесного массива: Василий Поликарпович, отец Клани и Андрейки, запрещал детям уходить от дома дальше Стенькиного городища и Сабаева озера, а именно в незнакомые места их и манило и звало, именно там, казалось, лежали чудесные «необитаемые земли», которые следовало, по словам Павлика, «открыть» и «присоединить» к их владениям. Но вылазки туда, в неизведанное, малыши совершали редко: и Кланя и Андрейка боялись отца и, как казалось Павлику, почти не любили его.

Это было странно, но, пожалуй, понятно: Василий Поликарпович был человеком хмурым, неласковым, детей своих и жену нередко ругал и даже бил. Раза два Павлик видел, как Кланькина мать с распухшим от слез лицом прикладывала к синякам мокрые тряпки. И Павлику становилась понятна та глухая, неясная поначалу вражда, которая невидимой стеной разделяла две половины одного дома. Только детишки с их непосредственностью, с их милой доверчивостью могли перешагнуть эту незримую грань, могли ее не замечать. Стала понятной Павлику и та сдержанная злоба, с какой дед Сергей сквозь зубы называл своего соседа «Злыднем». Сам-то дед, как оказалось, был хотя и суровым, но справедливым и хорошим человеком.

Павлик перестал бояться деда и даже заходил к нему на пасеку. Иногда они приходили все трое и, сев в сторонке, внимательно присматривались к тому, как дед колдует над своими ульями. С дымарем в руке, в темном капюшоне, наброшенном на голову и закрывавшем лицо, дед Сергей действительно становился похожим на какого-то древнего колдуна. Кланя хихикала в кулачок, и мальчишкам приходилось то и дело ее одергивать: а вдруг дед рассердится и выгонит. Но дед не сердился, а только поглядывал из-под руки в их сторону, и не понять было: доволен он или зол за то, что они без зова пришли.

Любимым занятием детишек в эти дни было играть в робинзонов. Павлик прочитал Клане и Андрейке вслух свою любимую книгу, и они теперь стали частенько с самого утра забираться на Сабаево озеро, переплывать на утлой плоскодонке на маленький островок посреди озера, заросший рогозом и камышом. Там стояли две старенькие, сгорбленные, похожие на старушек плакучие ивы и все время купали свои ветки в подернутой ряской воде. Под этими ивами детишки соорудили шалаш, и именно здесь они и превращались в робинзонов. Для большего сходства с судьбой несчастного путешественника плоскодонку свою они отталкивали от берега, а позднее, когда наступала пора ехать домой, Андрейка плавал за ней и приводил ее к «Необитаемому острову».

Во всех этих играх Павлик, конечно, был Робинзоном; Андрейка, вымазавшийся черным илом и воткнувший в свои белесые вихры красное перо, которое они общими усилиями выдрали из хвоста «уводливого» петуха, превращался в Пятницу. Долго не могли придумать мальчишки, что же им делать с Кланей, — первый раз они ее просто-напросто посадили в плоскодонку и оттолкнули от берега, но она обиделась, кое-как догребла до берега и ушла домой. Павлику было скучно весь этот день, и назавтра он предложил девочке быть козой.

— Козой? — Глаза у Клани стали совершенно круглыми.

— Ну да, козой. У Робинзона же была коза. И он ее доил.

Прищурившись от бившего ей в глаза солнца, Кланя несколько мгновений недоуменно смотрела Павлику в глаза, а потом, зажав ладошками рот, захохотали.

— Ты чего? — спросил Андрейка.

— И-хи-хи! И-хи-хи! — заливалась Кланя, вытирая слезы. — А как же… как вы меня… доить будете?… У меня еще… титьки не выросли…

Павлик покраснел до слез и несколько часов после этого не мог смотреть на Кланю. А Андрейка только шлепнул сестренку ладонью по затылку и сказал:

— Дура! Это же понарошке… И не озоруй больше. Поняла? А то с острова выгоним.

Так Кланя стала козой. Хотя она и побаивалась высылки с острова, но все же нет-нет да и поглядывала своими озорными, лукавыми глазами на Павлика, хихикая в кулак, — словно между ними была какая-то тайна. И Павлик тогда чувствовал, как у него теплеют, наливаются кровью щеки и уши. Но, в общем,