Только хорошее - Ольга Остроумова

Только хорошее

М.: Зебра Е, Галактика, 2019

Ольга Остроумова

Остроумова О., 2019

«…Весной появились признаки, что наше семейство опять увеличится, и действительно, 21 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, жена принесла еще девочку, которую назвали Ольгой… Между русской печью и нашей кроватью повесили колыбельку… Особого беспокойства она нам не доставляла, была довольно спокойная, но на удивление голосистая».

М. А. Остроумов.

«Исповедь пасынка века»

Маленькая девочка уютно устроилась на железной кровати и влюбленно смотрит, как ее папа что-то пишет в тетрадке. Девочка — это я, и папа — это мой папа. Михаил Алексеевич Остроумов. И лучше него не было человека на земле!

Старая женщина сидит и доит корову. На экране средний план — все видно. Старая женщина — это тоже я, актриса Ольга Остроумова. Мне еще не много лет — это грим. Сижу на табуреточке и думаю: «Как же доить? Я не умею доить!». И вдруг, как будто раздвоилась. Смотрю на свои руки, как со стороны, и вижу, что они доят корову. Но мне-то этого делать никогда не приходилось! Понимаю, что тут какой-то нутряной навык моей бабушки, с маминой стороны. Она всю жизнь этим занималась. И вот дою, а про себя думаю: «Бабушка, спасибо! Бабушка, спасибо!». И такую связь с ней почувствовала! С ней, которую никогда не знала, не видела. Невероятно! И подоила-таки корову в любимом моем фильме «Василий и Василиса». Все пригождается, когда нужно. Все в тебе всплывает. И плохое тоже, разное… Почему нужно хорошо жить? Потому что в детях отзовется, во внуках…

Сначала помню себя зимой. Вряд ли я это придумала, потому что очень долго и хорошо помню: детский сад в Бугуруслане, нас выносят на веранду в одеялках, снег падает на лицо, и мы спим. Потом помню лето. Наш дом на Партизанской. Крыльцо выходило на улицу, а двор выстлан булыжником и там был сад. Ноги помнят этот теплый булыжник — босиком же все ходили, босиком…

Детство. Бугуруслан. Маленький город. Маленький домик на улице Нагорной, который сообщался тропинкой с кладбищем, а через кладбище тропинка вела в церковь. Летом вся семья собиралась в Бугуруслане. Дедушка был настоятелем в храме — отец Алексей. В миру — Алексей Петрович. И мы приезжали к нему и бабушке — трое детей и нас внуков — полно. Дом и церковь воспринимались как единое целое. Вот стоял дом. Был маленький огородик. Пройдешь мимо него — калиточка на кладбище. Там тропинка к церкви, сторожка, храм. И тропинка эта была абсолютной частью нашей комнаты. Мы с сестрой бегали туда-сюда, и отдыхали, нет, даже не отдыхали — читали на кладбище. И совершенно не боялись. Тогда кладбище заменяло нам сад. Оно было старое очень — деревья, сирень, черемуха, могилы — все старое. Мы с сестрой стелили одеяло, лежали, читали, солнце припекало, книжка, тишина… В церкви мы были своими. Не хозяевами, но детьми в своем доме. Конечно, дедушкин авторитет был непререкаем, а нас, малявок, заочно уважали: не может быть у отца Алексея плохих внуков. И все казалось естественным.

В семье укоренилась традиция вечернего чаепития; в беседке накрывали стол, говорили на любые темы, самые отвлеченные. С юмором, со смехом. Дедушкина служба в храме воспринималась неким продолжением общего семейного разговора за столом. А разговор — продолжением службы. И вот что удивительно; никто никогда — ни бабушка, ни дедушка, ни папа, ни мама, ни тетя — никто никогда не говорил нам, что мы должны ходить в церковь. Ну конечно, бывали праздничные дни. Причащение — это особо. А в остальное время мы, когда хотели, тогда и бежали туда. Я помню там, в храме мою бабушку. Она уже старенькая была, за семьдесят, сухонькая… Бабушка простаивала всю службу на коленях. Не шелохнувшись. Матушка Антонина. И когда мы переминались с ноги на ногу — смотрела строго. Но почему-то это не воспринималось, как наказание.

Куда все исчезает? То, что в детстве было естественным. Вот к бабушке приходили монашки какие-то, странники. «Странник» — слово для нас литературное. А оно из моего детства. Это просто; заходят к бабушке в дом люди, она их обязательно накормит, даст с собой, поговорит. Просто и понятно.

Бабушка всю жизнь деда ревновала — он был очень красив. И в молодости прихожанки влюблялись в него одна за другой. Папа об этом пишет. А для меня дедушка — тепло, ум. Он всегда понимал с кем говорит, уважал того человека. Гремит гром. Гроза. Мы — четверо современных детей, иронизируем: «Дедушка, ну что, это твой Илья пророк на колеснице?». Он нам: «По Библии — это действительно Илья пророк, но если вас интересуют законы физики, то это…» и все прекрасно объяснил.

В моем детстве вообще не было никакого насилия. Было — семья, ее традиции, любовь, бережность друг к другу. Все важно. И то, как собирались вместе, как выносился в беседку самовар, и все в свое время. И у дедушки его определенное место — занять которое никому в голову не приходило. И духовой оркестр из сада городского. Пожарные играли на открытой сцене в такой специальной «ракушке». Вот эти звуки до сих пор держат меня на белом свете. Они играли вальсы всякие. Тогда я, наверное, и не обращала внимания, ну, слышала и слышала. А сейчас это мне невероятно дорого. И рифмуется с песней Окуджавы в исполнении Лены Камбуровой: «В городском саду саду флейты да валторны…». До слез прямо!

НАЧАЛО

«ЛУННАЯ ДОРОЖКА ЛЕНЫ КАМБУРОВОЙ»

Вот папин кабинетик: кровать, стол, окно, печка, сундук, книжный шкаф. Стол стоит у окна, на нем зеленая лампа с абажуром. Папа за столом пишет план урока в специальной общей тетради. (Мне кажется, он мог преподавать свою физику даже во сне, но папа всегда дисциплинировано записывал в тетрадочку план урока). А я на кроватке что-нибудь читаю и постоянно его отвлекаю каким-нибудь вопросом. Папа никогда не обрывал: «Ты мне мешаешь!», нет. Ответит, и дальше пишет. К сожалению, мне это качество не передалось — такое поразительное терпение. Или вот я на сундуке, пригревшись у бочка печки, слушаю транзистор. Радиостанция «Юность». Тогда она была очень популярной. И вдруг какой-то совершенно необыкновенный голос, то ли мальчишеский, то ли девичий,