Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019 - Коллектив авторов

в то, что божественна даль, я твоя печаль без примера.

Твоя печаль.

Я твой минувший город. Его квадрига

уже покидает арену. И возница, охрипнув от крика,

молча к тебе обернулся, и ты

узнаешь в нем свои черты.

Я твоя чистая нота, твое скрипичное скерцо,

летящее над полями, в которых ты вечно забыт,

я твой веселый голос, лишенный смерти.

Речь твоего поколенья, которая не смердит.

«Солнце мое, ты для себя темно…»

Солнце мое, ты для себя темно,

только вовне испускаешь лучи, а так,

что для других – огненное пятно,

то для тебя – абсолютный внутренний мрак.

Так же и я – корпускула и волна,

тьма для себя, для кого-то – рдяной рассвет;

круг описав во Вселенной, стекает на

крест надо мной мой же реликтовый свет.

«В том артеке, где я научился писать по железу углем и сангиной…»

В том артеке, где я научился писать по железу углем и сангиной,

я влюбился в твою ястребиную стать, в твои ясные очи, ундина,

и пока рихтовали меня губари, Артамонов и родина в коме,

я хранил тебя в сумке сердечной, Мари, не боясь, что отнимут на съеме.

И с тех пор пролетело семь тысяч небес над моей травяной палестиной,

и дремучее время застыло, как лес, и пространство склоняется к тыну,

и зияют разрывы в природе вещей, и, как вишенка цвета кармина,

ты хрустишь на зубах моих белых ночей, Лафоре, синеглазка, ундина.

Мы живем на разломе эпох, и связать наши судьбы нельзя воедино,

гой еси, дорогая Мари, исполать, бона сэра и чао бамбино,

вот закончится фильма и в ультрамарин мы вольемся волна за волной,

если можно, Мари, дорогая Мари, тень твоя да пребудет со мной.

«Там, где на сетчатке – слепая зона…»

Там, где на сетчатке – слепая зона,

где уже залег под брезент Харона

и уже готов для любви небесной,

там другие лабухи, если честно,

о шести крылах для Него сыграют,

продудят Ему в золотые трубы,

оттого там голос мой замирает,

что меня никто не целует в губы.

Там, где верея, верея да поле,

алая заря мартовского Феба,

там, где жизнь моя без фронтальной доли

скрюченным перстом указует в небо.

«Годы идут, Мона, дети растут, Мона…»

Годы идут, Мона, дети растут, Мона,

твоя новая грудь превратилась в редут, Мона,

стволамин управляет кожей, и от силикона

идет холодок, и мне не по себе, Мона.

Все что было прошло, победило добро, Мона,

Арлекина до смерти замучил Пьеро, Мона,

залюбил, залялякал… По щеке сползая, гимнаст,

обещает новую жизнь, которая не про нас.

Новой жизни не будет, Мона, но будет, Мона,

музыка новой речи, рожденная вне канона,

формула речи без блуда, которая на слуху

поколенья висит, как Иуда на голом своем суку.

«Мать остается молодой…»

Мать остается молодой,

до самой смерти остается,

как будто музыка, с тобой,

как хорошо, что светит солнце

в бездонной памяти моей,

где вечно двадцать восемь ей,

вот мама в сад выходит или

чего-то пишет за столом,

или печет, и целый дом

наполнен запахом ванили,

с черемухи сдувает цвет

куда-то за пределы рая,

и я живу, еще не зная,

что времени и смерти нет.

«Там, где сердце твое не сгорит…»

Там, где сердце твое не сгорит

на полынном огне,

начинается вид

горизонта на черной стерне,

начинается рать

белых ангелов, нимф и харит,

там, где сердце твое не сгорит

и не сможет упасть.

Высоко-высоко

ты за ними взлетишь в небеса,

широко-широко

ты раскроешь пустые глаза,

и увидишь во сне

то, чем ты пренебрег наяву —

как по черной стерне

ветер гонит сухую траву.

«Улетая – улетай…»

Улетая – улетай,

никуда не возвращайся,

ни о чем не вспоминай,

ни во что не превращайся.

Даже яблоком зеленым,

даже стайкою синиц,

даже сельским почтальоном

никогда не становись.

Ни стихом, ни сном, ни прозой —

место занято давно,

оставайся чайной розой,

что глядит в мое окно.

«Когда бы не вселенская война…»

Когда бы не вселенская война

и не моя трехзначная усталость,

когда б не твой волшебный макияж,

где б ты была?

Послушай, нет, послушай,

тринадцать лет прошло, как я влетел

вот в этот темный оркестровый город

под пальмовые ветви фонарей,

под оранжад неоновых огней,

под вой сирен и хлопанье парадных,

под листьевские лестничные марши,

на бричмуллинском ослике своем.

На дирижерском мостике своем

я вздрагивал от грохота ударных,

от взрывов духовых и санитарных,

и струнно-безвозвратных, и толпа

играла мне прощание славянки,

я шел сквозь цепи русской протоплазмы,

сквозь цепи лучшей протоплазмы в мире,

и заявляю: пропорционально

и адекватно примененье силы

толпой ко мне, поскольку сила – я.

Когда бы не ожогом на губах

твой поцелуй – послушай, чмо, послушай,

сто тысяч лет счастливейшим из смертных,

блаженным и безмолвнейшим, как хаос,

я жил бы здесь, но в имени твоем

тот самый четкий ритм струны басовой,

земля,