Семь эпох Анатолия Александрова - Александр Анатольевич Цыганов
Когда блестящий генерал из Свиты Его Императорского Величества, потомок по боковой линии настоящего украинского гетмана времён Петра I, выпускник Пажеского корпуса попытался под немцами строить свою мини-империю – пусть украинскую, пусть национальную, но в чем-то похожую на утраченную Российскую, – в Киев стало стекаться множество имперски настроенного народа. Что с красной территории, что с условно белой. Тот же барон Врангель приезжал в Киев, сильно надеясь получить у Скоропадского место и деньги.
А осенью, когда в Германии произошла революция и воюющие державы заключили Компьенское перемирие, гетман Скоропадский сделал свою последнюю ошибку: опубликовал 14 ноября 1918 года специальную «Грамоту». В ней он заявил, что выступает за «давнее могущество и силу Всероссийской державы» и за объединение Украины в федерацию с небольшевистским российским государством и воссоздание великой России.
Сказано было честно, но тем самым Скоропадский оттолкнул от себя вторую свою опору – то украинство, которое верило, что потомок гетманского рода будет восстанавливать империю на базе Украины, и только Украины.
И когда Директория УНР, видя, что немцы Скоропадскому более не защитники, подняла против гетмана восстание, защищать его не вышел практически никто. Кроме опять всё тех же юнкеров под руководством уцелевших ещё романтиков из имперского офицерства. Но реальной силы они не представляли, и 14 декабря 1918 года Скоропадский подписал манифест об отречении. И бежал вместе с немцами, когда в Киев входили петлюровцы вкупе с перешедшими на их сторону гетманскими же войсками.
На том последняя тень Империи на Украине растаяла: петлюровцы опять жесточайшим образом начали вырезать оставшихся русских офицеров и солдат гетмана Скоропадского, не перешедших на их сторону. В качестве юридического прикрытия был издан указ об аресте и отдаче под суд как «врагов Украины» всех граждан, носящих погоны русской армии и царские награды.
«На улицах Киева каждое утро находили десятки трупов убитых офицеров. Ни одна ночь не проходила без убийств. В местечках и городах вокруг Киева шли погромы…
Киев притаился и замолчал. Улицы и тротуары обезлюдели. Вечером киевляне боялись высунуть нос на улицу. Для хождения по улицам после 9 часов вечера нужен был пропуск. Ночная тишина вплоть до рассвета оглашалась то далёкими, то близкими выстрелами: гайдамаки и сичевики обыскивали, вернее, грабили квартиры и случайных прохожих». [62]
Это была шестая власть в Киеве. И Александровым вновь приходилось лишний раз избегать появления на улице. Но опять недолго: на сей раз Директория продержалась два месяца – 5 февраля 1919 года в город вошли «вторые красные».
Глава 5
Выбор
И вновь на большевиков поначалу смотрели не то чтобы с надеждою – к маю 1919 года надежд в Киеве ни у кого уже не оставалось, – но как на этакое полезное, что ли, зло. Их считали властью пусть и жестокой, но – способной навести порядок. Особенно на фоне бездарного и беспомощного украинского националистического отребья, которое разрушало всё, к чему только прикасалось; на фоне типичного решительного, но тупого вояки во власти, каким оказался сгинувший невесть куда гетман; и уж тем более – на фоне вечно пьяных и безмерно жестоких крыс бухгалтера Петлюры.
В общем – на фоне всех, кого уже повидали, красные казались злом знакомым и, главное, злом измеримым. В разговорах, что ходили по городу, – а Анатолий, подторговывавший на базаре то мылом, то лампочками, то ещё чем-нибудь из бесхозной, всё равно почти не работающей городской электрики, имел возможность многое слышать, – одна фраза звучала достаточно часто. Что, мол, большевики, конечно, очень себе на уме люди, но, по крайней мере, порядок наводить умеют. Да, за три недели правления Пятакова и Бош в начале прошлого года кого-то и постреляли. Но порядок был. А поскольку сейчас все их идейные противники из Киева давно подались – те, кто боролся с коммунистами с оружием в руках, давно или расстреляны, или бежали вон, к Деникину, – то, почитай, и «упорядочивать» тут больше некого. Те, у кого есть что реквизировать, тоже давно смылись вместе с богатствами своими; остались как раз те, кто на свои живёт…
Зато красные прижмут к ногтю распоясавшихся селюков, из-за банд которых, почитай, вся Малороссия полыхает. Бандюг перестреляют, которые настоящий ночной террор в городе установили. Да, главное, от этих петлюровцев загородят, которые совсем недалеко, за Житомиром, вместе с Галицийской армией злодействуют.
Но когда большевики пришли…
«Свадьба в Малиновке», понятно, ещё не была снята, но уже привычные к смене режимов киевляне сразу же постарались «прибедниться». Женщины сменили меха и шляпки на шерстяные платки, мужчины вместо шуб стали носить солдатские шинели и поношенные пальто попроще.
Однако красное руководство этим было не обмануть. Буржуазия была врагом по определению. Так что встречали-то по одёжке, а вот провожали – нередко на тот свет – по классовому признаку. Как то и заповедовало «единственно верное учение».
Первым делом на весь Киев была наложена контрибуция в размере 100 млн рублей, увеличенная в мае до 200 млн рублей. Рабочих, понятно, это никак не касалось, а вот самые богатые из оставшихся в городе – ранее не сбежавшие или не успевшие сбежать купцы, владельцы предприятий и домов – были арестованы в качестве заложников. Если оказывалось, что кто-то из них бежал, арестовывали членов семей – жён, братьев, взрослых детей.
Заложничество вообще практиковалось красными весьма широко.
Затем шли «повинности». Это когда надо было сдавать излишки белья, одежды, мебели и прочего имущества. Частично это добро шло на обустройство советских учреждений, частично просто мародёрилось для собственного потребления. Рояли, пианино и другие музыкальные инструменты, швейные и пишущие машинки подлежали в обязательном порядке регистрации «на предмет национализации» у «нетрудовых элементов».
По богатым «буржуазным» квартирам были размещены советские солдаты и их командиры. Хозяев обязали их кормить, давать постельное бельё, одежду, продукты, включая спиртное. Жизнь для владельцев таких квартир превращалась понятно во что. Единственное, что радовало, – стоящие на постое солдаты не пускали военные патрули обыскивать дома. Официально искали оружие, утаиваемое от обязательной сдачи. Но на деле такие обыски сопровождались разграблением всего ценного. Почти законная конфискация: экспроприация экспроприаторов.
Начались мобилизации буржуазии (а крупные её представители давно сбежали, потому в качестве таковой шли инженеры, врачи, артисты и просто зажиточные обыватели) на принудительные работы. Забирали всех – от 14–15‐летних подростков до стариков за 60. Те, кто эти работы пережил, с ужасом вспоминали потом тот грязный, тяжёлый, бесконечный труд, за который к тому же ничего не платили.
