За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
[Фото автора]
– Постойте, – прервал мифологию Леонтьев. – Получается, что вечером 28 ноября Киров смотрел «Дни Турбиных», а буквально через три дня его убили. Стало быть, последнее, к чему он прикоснулся в искусстве, оказался наш Михаил Афанасьевич?
– Так ведь из-за меня его и убили! – шагнул в недозволенное беспардонный выдумщик.
– Из-за вас? – в испуге вскрикнула жена доктора Арендта.
– Именно, уважаемая Евгения Григорьевна, – невозмутимо ответил сочинитель. – Ведь он человек был неосторожный. Вернулся в Ленинград и сразу: «Кого у нас ставят в Александринке? Билль-Белоцерковского? Эту босявку? Снять его немедленно с репертуара, сукины дети! Отныне репертуаром там я распоряжаюсь. Пишите: в один день “Дни Турбиных”, в другой – “Бег”, и так далее на весь следующий год. “Турбины” – “Бег”, “Турбины” – “Бег”, “Турбины” – “Бег”. Что? Булгаков? Ну конечно Булгаков, а кто еще! Контрик? Да я вас за такие слова сейчас к стенке. Тогда и Сталин контрик, если у него лучший друг Миша Булгаков. Думайте, когда говорите. Кто у нас в Ленинграде до сегодняшнего дня репертуарами занимался? Расстрелять босявку! Всюду портреты Булгакова развесить. Александринку немедленно переименовать в Михаило-Афанасьевку…» И пошел, и поехал, не остановить. Спохватились, куда такое может зайти, тотчас Белоцерковский примчался. Страшный человек! Его рук дело… Словом, в убийстве Сергея Мироновича виновата моя гениальность, граждане. Жалко его… – вдруг печально закончил он свое булгачество.
– Помянем, – предложил Леонтьев, – хороший был человек.
Киров остался в прошлом году, а они перетекли в новый.
– Пусть он будет такой же, как уходящий! – предложила тост Елена Сергеевна.
– Чтобы мы с каждым годом переезжали в одну квартиру лучше другой, – добавил Михаил Афанасьевич. Он стал грустный. Около трех часов ночи ввалилась большая компания во главе с владельцами дома Шервинскими – профессором Василием Дмитриевичем, основоположником русской эндокринологии, его старшим сыном архитектором Евгением и младшим – писателем и переводчиком Сергеем, в ушедшем году опубликовавшим свой перевод «Слова о полку Игореве». Будучи сам весьма обстоятельным и положительным человеком, филолог-классик Сергей Васильевич недолюбливал Булгакова, считая его клоуном и случайным явлением в литературе. Однажды он даже упрекнул Булгакова, что тот, не спросясь, дал фамилию Шервинский весьма легкомысленному персонажу «Белой гвардии» и «Дней Турбиных»:
– Надо, знаете ли, милый мой, в таких случаях спрашивать разрешения. Я бы лично такого разрешения не дал. Поменяйте. Пусть будет какой-нибудь Шалопайский, ему больше подходит.
– А если я познакомлюсь с сыном профессора Шалопайского, серьезным ученым Шалопайским? И он мне тоже палец под ребро воткнет? Опять менять персонажу фамилию?
– А вот не зря в прежние времена героям давали фамилии, каких нет в природе: Болконский, Друбецкой, Сквозник-Дмухановский.
– Хорошо. Я переименую. Будет Стервинский. Устраивает?
Едва Шервинские со своими гостями переместились в квартиру Леонтьевых, у Булгакова разболелась голова, и они с Люсей ретировались в свое промерзшее насквозь жилье. В то первое января квартира впервые показалась ему противной:
– Переехали, называется! Шило на мыло. Ненавижу пролетариат!
Кто бы мог подумать, вскоре отопление вернулось, иначе бы они превратились в обнявшиеся воедино ледяные статуи мужа и жены – мороз ударил за тридцать. Потом жизнь наладилась, после новых сеансов гипноза Булгаков временно избавился от страхов, один ходил по улицам и не оглядывался по сторонам в ожидании услышать наглое: «Був Гаков – нема Гакова». Морозы прочно сковали Москву-реку, и они с Люсей вспомнили первые дни знакомства, ходили на лыжах, воображая, будто они вновь только-только затевают свою любовную интрижку.
В феврале Сталин взялся громить так называемую школу партийных историков, в число коих попал тот самый Владимир Иванович Невский, он же Феодосий Кривобок, который однажды, разговаривая с Булгаковым в своем кабинете Ленинской библиотеки, говорил: «Это у вас собачье сердце, и рано или поздно вас окончательно разоблачат и поставят к стенке как рьяного врага. Странно, что вы до сих пор не арестованы. Наш читатель – человек сознательный, и, если ему партия говорит про кого-то: “враг”, он не сомневается в правоте партии. Еще есть вопросы?» Теперь партия, направив в Кривобока указующий перст, назвала его врагом, и тому оставалось тоже не сомневаться в правоте партии! Его признали виновным в том, что с 1929 года (заметь, читатель, именно того года, когда состоялся тот разговор с Булгаковым) директор Ленинской библиотеки являлся активным участником антисоветской террористической организации правых. Готовил покушение на членов правительства! После двух лет заточения его расстреляют.
А тот, кого самонадеянный Кривобок давно вычеркнул из книги советской жизни, шел себе под ручку с Королевушкой по ночному Сивцеву Вражку, и Москва с удивлением смотрела на него, какой на нем роскошный черный костюм, сшитый в апреле на заказ из фрачного материала, черные туфли и черные носки, белоснежная сорочка, элегантный галстук-бабочка, модная шляпа «Аль-Капоне». А на миниатюрной супруге – узкое исчерна-синее платье «Чикаго» чуть ниже колена, с бледно-розовыми цветами, черные чулки, туфли и выше локтя черные перчатки.
И куда же двигается эта удивительная парочка? Так ведь в сторону особняка Второва, который некогда принадлежал этому русскому Моргану, промышленнику и банкиру, обладателю самого большого состояния в России. Про него говорили: «В России правит не Николай Второй, а Николай Второв». Построенный накануне мировой войны красивый дом в стиле неоклассицизма после революции занимал нарком иностранных дел Чичерин, но с установлением дипотношений на уровне посольств его передали Буллиту в качестве резиденции.
И вот теперь с понедельника на вторник Страстной седмицы, когда все верующие молятся перед иконами и усиленно постятся, американский амбассадор устраивал тут некое грандиозное действо, названное «Фестиваль весны».
На Арбате Булгаков сказал:
– Все, пора садиться в тыкву! – Он поймал такси, и наша парочка подъехала к резиденции посла, как положено являться на бал, в карете.
– Территория посольства считается временной частью того государства, коему оно принадлежит, – заявил Михаил Афанасьевич. – Стало быть, мы вступаем с тобой в заграницу, в Америку.
– Стало быть, тебя теперь легче будет сцапать и обвинить в том, что ты американский шпион, – со смехом ответила Булгакова.
– Если можно, после того как я вкушу всех гнилых буржуазных ценностей, агент Мадлена!
– Ладно уж, вкушайте.
Америка терлась вокруг Михаила Афанасьевича все последнее время. В Америке шли его пьесы, к нему в гости шастали всякие корреспонденты, импресарио, журналисты, актеры, исполняющие там написанные им роли и едва владеющие русским языком. В середине апреля секретарь американского посольства Чарльз Боулен звонил с приглашением, на что Булгаков простодушно зазвал его к себе в Нащокинский. Боулен явился в сопровождении другого секретаря Тейера и, конечно же, вездесущего Жуховицкого.
