Левитан и Софья Кувшинникова - Иван Васильевич Евдокимов
Молодость победила болезнь. Сестра проболела с месяц и начала поправляться. Она радовалась освобождению брата больше, чем своему выздоровлению. Они рассорились в первый же день, как только она опустила ноги с кровати и, покачиваясь, прошлась по комнате.
— Довольно тебе лодырничать, Исаак, — сказала она укоризненно, — я уже в твоей помощи не нуждаюсь и не хочу заедать твой век.
Она была совсем еще слаба. Наперекор сестре Левитан просидел дома несколько дней. Он понял, что приносил вред. Сестра принадлежала к непокладистым натурам. Она раздражалась.
Левитан начал наверстывать утраченное время. Он нашел хороший выход, чтобы отчитаться перед школой. Поездка на Волгу не удалась. Но почему художник не мог изменить своих планов? Разве деньги ему были даны только на этюды волжских видов? А если он встретил в Останкине все, что ему недоставало? Тревоги рассеялись. Даже маленькая возможность не заботиться о хлебе удесятерила его энергию. Творчество природы никогда не оскудевает. В знакомых-перезнакомых останкинских рощах Левитан снова отыскал неисчерпаемую сокровищницу мотивов. С того дня, в который жадно схватил кисть, он до осеннего позднего листопада не выпускал ее из рук. Сделал он так много, как еще ни в одно лето до этого. Свежие этюды загромождали дачу.
К большому удовольствию выздоровевшей сестры он сам предложил ей продать в Москве два-три из них, которых было не жалко. Сестра поехала и вернулась с торжеством, сияющая, нагруженная покупками, в новой соломенной шляпе, с флаконом духов для Исаака. Он очень любил резеду. Этюды купили знакомые. Неугомонная сестра художника еще до согласия хозяев развесила этюды на столе, возле двух приобретенных раньше, и громко, захлебываясь, сказала:
— Вы посмотрите — какая красота! Как они кстати вам! Как они украшают комнату! У вас уже будет пять, в то время как в Третьяковской галерее только одна картина! Исаак не захотел отдать Третьякову. Он подумал сначала о вас, о своих добрых знакомых. С тем меня и послал — показать вам наши новенькие этюдики. Боже мой, какие картины он будет скоро делать, какие картины! Если я хорошо продам, я увезу ему от Аванцо большой рулон дрезденского полотна, Исаак разрежет его, сажень так, сажень вот сюда, — она развела руками, — и подобьет на подрамничек, и кисточка его распишет холстинку так, как никому и не снилось.
Левитан встречал осень довольный, бодрый, с мозолями на пальцах — кисти оставили на них следы. В то останкинское лето он работал удивительно легко, все ему удавалось, художник разрешал в несколько дней живописные задачи, на преодоление которых в другое время требовался бы месяц. Так бывает в молодости, когда избыток сил, когда они переполняют художника, рвутся наружу, он черпает в себе щедро, горстями, еще не умея отобрать самое необходимое и безупречное. Левитан как бы расплескивался, не знал удержу, стремился скорее освободиться от нахлынувших творческих впечатлений. Потом он привередливо осудил большинство тогдашних своих этюдов, найдя в них много горячности, даже страсти и мало той вдохновенной точности и скупости, технической умелости, без которых нельзя передать подлинное впечатление, пережитое мастером. Левитан давал его приблизительно, бегло, на ходу, не отделывая, не выделяя основного и решающего. Огромная работа в это останкинское лето принесла большую пользу художнику, техника его возросла, манера стала смелее, шире, глубже, он в несколько недель научился, как за год, учитель — природа — вполне заменила учителя Саврасова.
Левитан работал много как художник. Но еще оставалось свободное время, когда нельзя писать. Художник ненавидел всякое безделье. Левитан и сестра записались в библиотеку, чтобы книг привозить из Москвы на двоих. За лето он перечитал множество иностранных и главным образом русских поэтов, с которыми еще не успел познакомиться раньше. Память служила ему покорно. Почти без всяких усилий, на лету, Левитан усваивал сотни строк. Он иногда путал автора, но стихи знал наизусть, безошибочно. Художник любил декламировать их в полном уединении.
В глухих зарослях леса взлетала птица, заяц пересекал полянку, станицы журавлей встречал художник весной, провожал осенью В лугах кричали перепела: «пить-пойдем», «пить-пойдем». Над озером, треща крыльями, со свистом проносились утки. Из зеленых осок выплывал грудастый селезень. Левитан подолгу замирал возле тетеревиных токов, прячась за деревьями. Лесная голубка ворковала где-то над головой юноши. И был сух под ним игольчатый настил, выступала смола из коры дерева, растопленная жарким полуденным солнцем, благоухало все вокруг цветами, пчелиным медом.
Левитан понемногу пристрастился к охоте. К нему пристала кем-то брошенная в лесу молодая собака. Он выучил ее охотничьим премудростям, о которых вычитал в книгах. На книжном развале у Китайской стены дешево купил потрепанную знаменитую старую книгу Аксакова «Записки ружейного охотника». Левитан бывал в подмосковном Абрамцеве, где был написан пятьдесят лет тому назад этот труд, теперь многому научивший художника — начинающего охотника. Левитан читал книгу с таким же упоением, как любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Гете и Гейне. Старик Аксаков бродил в абрамцевских рощах, обдумывая страницу за страницей. Здесь же ходил Левитан, думая об отошедшем давно Аксакове. И оба они любили охоту, старый и молодой, оспаривая друг у друга первенство в увлечении и страсти к ней. Левитан чувствовал какую-то особую близость к книге Аксакова. Она была как бы его собственной, родной, понятной от корки до корки, согретой знакомым огнем, затепленным в душе художника и профессией его, и долгими блужданиями в непуганых местах, населенных птицей и зверем.
Останкинские этюды, сделанные взамен волжских, были разнообразны, вполне покрыли этюды с волжскими далями, песками, плотами, — и обе стороны остались довольны.
Левитан пробыл в Школе живописи, ваяния и зодчества семь лет, получил установленные школьными правилами серебряные медали за рисунок и этюд, окончил успешно натурный класс. Больше ему нечего было здесь делать. Но для получения звания классного художника он обязан был еще написать картину на любой сюжет и тему по своему свободному выбору. Московская частная академия художеств гордилась этими своими порядками перед петербургской императорской Академией, где кончающие ученики связывались по рукам и ногам, исполняя картины только на заданные темы и сюжеты.
В начале зимы Левитан пересмотрел все свои останкинские этюды. Каждому из холстов была отдана частица души, делались только те мотивы, которые чем-то волновали.
