За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

1930-е

[МБ КП ОФ-3218]

– Слушай, Зубило, ты пьян, как павиан, – вежливо ответил Булгаков, тоже использовав гудковский псевдоним Юрия Карловича. – Не пора ли тебе домой, баиньки?

– Мне не пора, – замотал головой пьяный. – А вот тебе пора дать ответ. Почему ты такой холененький, ходишь по ресторанам, кушаешь раков в ресторанах, а великий Мейерхольд арестован? И, возможно, в эту самую минуту его допрашивают, бьют, загоняют иголки под ногти… Ты счастлив! Ведь вы с ним люто ненавидели друг друга. У тебя минута торжества?

– Нет, я не счастлив, – возразил Булгаков. – Скажу честно, когда закрыли его гнусный театр, я радовался. А когда его арестовали… Меня не радуют аресты и казни даже моих самых заклятых врагов.

– Ишь ты, какой! Ладно, сиди, наслаждайся жизнью. – И Олеша вернулся в свою компанию, к драматургу Шкваркину, автору пьесы «Чужой ребенок», имевшей бешеный успех у любителей поржать, и скульптору Менделевичу, создателю бюстов советских вождей и памятников Ленину. Компашка выпила и дружно промычала:

– Ишь ты, како-о-о-о-й!

Потом подходили мхатчики Дорохин, Станицын, Комиссаров. Пили за возвращение Булгакова в МХАТ и за успех пьесы о Сталине. Они уходили, а на их место снова усаживался Олеша:

– Нет, ты не думай, что я тебе враг. Я тебя люблю, Скитайкин ты мой! Я тебе друг! А то, глядишь, и меня, как Мейерхольда.

Он так и бегал от своей компании к булгаковской, то с ненавистью, то со слюнявой любовью, то снова с ненавистью:

– И все же отвечай, как ты пролез к Сталину!

– Сказать? Я просто, в отличие от тебя и тебе подобных, не бегал по собраниям, где всяких киршонов драли как сидорову козу, не выступал с требованиями сурово расстреливать, не воспевал Сталина где только можно. А Сталин не любит. Ни блюдолизов, ни излишне рьяных обличителей. Он ненавидит тех, кто готов топить своего же собрата. Вот и все, Зубило.

– Ишь ты, какой! – повторял Юрий Карлович и вновь удалялся, чтобы через десять минут вернуться: – Да, Скитайкин, ты прав. Я – полное дерьмо! Но позволь мне познакомить тебя с золотым человеком. Серега Алымов. Поэт – пальчики оближешь! Автор словаря блатного жаргона.

И тут в качестве сокрушителя вечера влетало новое пьяное существо:

– Недоросли… Пигмеи… Литератуты… Литератуты! Вот мы кто пред вами! Михал Афанасич! Миша! Облобызать! Дай же облобызать тебя, миляга! – И слюнявые губы впились в губы Булгакова. Тотчас пьяное существо было отторгнуто и уведено за столик к Олеше, Шкваркину и Менделевичу, а Булгаковы и Эрдман, торопливо расплатившись за целый Эверест съеденных раков и выпитую пивную Волгу, гневно отправились вон.

Так Олеша еще догнал, вцепился в рукав:

– Миша, не бросай меня! Я повешусь! Зачем ты такой гордый! Прости меня! И Серегу прости! Ты прав, ты прав, я подонок! Я повешусь!

– Не повесишься. – Булгаков брезгливо оторвал от себя Олешу и наконец отвязался от прилипалы.

Дома в ванной перед зеркалом он мыл губы одеколоном, разглядывал их, как врач-профессионал по венерическим заболеваниям, и вздыхал:

– Теперь будет сифилис.

А на другой день – чтение чернового варианта пьесы в Комитете по делам искусств. В присутствии нового его председателя литературоведа Храпченко, начальника Главного управления театров Солодовникова, начальника отдела театров союзного подчинения Месхетели, заведующего художественной частью МХАТа Сахновского и других начальников и полуначальников. Он смотрел на них и видел раков, красных, пучеглазых, пахнущих лаврушечкой и красным перцем. И когда он стал читать, за окнами разразилась сильнейшая гроза, стекла звенели, а раки смотрели на него, будто хотели спросить: «Зачем ты нас вчера сожрал, буржуй недобитый?» Но они не спросили, а когда чтение закончилось, стали наперебой расхваливать: образы живые, оригинальность подхода к историческому моменту, неожиданная трактовка образа Сталина. Храпченко вдруг пресек обсуждения:

– Да что тут долго языками колотить? Хорошая пьеса, и баста!

Помня вчерашнее, обмывать триумф поехали домой, вызвонили Эрдмана, и тот примчался с шампанским. И весь вечер – звонки, звонки, звонки, все горячо поздравляют. Жизнь удалась!

Сережу с воспитательницей Екатериной Ивановной удалось устроить в анапский санаторий, уезжал радостный – море! И теперь – решающий рывок! – дописывание и распечатка пьесы. Мучительные роды названия закончились облегчением, из утробы выкатилось гулкое, как мяч: «Батум».

Чтение окончательного варианта на мхатовском партсобрании. Полный восторг. Аплодировали стоя. Высказывались наперебой, и все без исключения пели дифирамбы. Калишьян выступил последним:

– Наконец-то! Наконец-то у нас есть то, с чем мы подойдем к шестидесятилетию великого Сталина. Браво, Михаил Афанасьевич! Премьера пьесы – двадцать первого декабря, в день юбилея вождя. Я поздравляю всех нас, и больше всех – нашего прекрасного автора!

И все дни после читки в комитете и во МХАТе – сплошной фурор. Звонят со всех концов страны, все театры хотят ставить пьесу к юбилею вождя. А в договоре условие: ни одному театру до тех пор, пока премьера не пройдет во МХАТе. Разбирайтесь как-то, улаживайте, добивайтесь.

– Миша, мы входим в новую эру жизни!

– Да, Люся, да! Наконец-то!

Пьесу отправили самому Сталину и Немировичу. Немирович прислал восторженное письмо: обаятельная, умная пьеса, виртуозное знание сцены, с предельным обаянием сделан главный герой, великолепный драматург!

Сталин молчал. Но не может же он запретить самого себя! А в театре образовалась бригада, которая поедет в Грузию для сбора материала, чтобы лучше подготовиться к спектаклю, и во главе бригады – Михаил Афанасьевич с супругой.

– А заодно и в море наплаваемся. В Батуме!

Немирович пригласил к себе:

– У вас все очень хорошо. Только вот первая картина не так сделана. Надо будет ее на четырех поворотах сделать. Самая сильная картина – демонстрация.

Немного поспорили, Булгаков доказывал свою правоту. Когда он вернулся домой, позвонила Бокшанская: Немирович влюблен в Михаила Афанасьевича и даже сказал, что лучше всего эту пьесу мог бы поставить сам Булгаков.

– Он так сказал?

– Ну, Леля уверяет, это с ее слов.

– А ведь старик прав. Мне давно пора самому ставить спектакли.

И в таком дивном настроении они собирались 13 августа завтра ехать в Грузию. Впереди было сплошное солнце – постановка пьесы к юбилею Сталина, Михаила Афанасьевича непременно наконец наградят, и Сталин пригласит к себе для разговора. А Булгаков ему рукопись «Мастера и Маргариты», тот читает, звонит в восторге. Роман печатают. У Булгакова всемирная слава. Быть может, даже Нобелевка. Он свободно пишет, сам ставит свои пьесы, одна за другой получают разрешение «Пушкин», «Бег», «Иван Васильевич», «Дон Кихот»… О-о-о-о!!!

– Неужели едем завтра! Не верю своему счастью! – воскликнула Елена Сергеевна и тотчас занесла эти слова в протокол.

А утром