За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Наступило лето. Булгаков вовсю работал над «Батумом», Сережу отправили в пионерский лагерь для детей военных, Шиловский устроил. На июль в Литфонде уже никаких путевок, все расхватали деятели пера, пришлось написать заявление на август. Но до августа Михаил Афанасьевич и не хотел никуда ехать, пока не закончит пьесу о Сталине. Он наконец согласился на переговоры со МХАТом и в начале июня вместе с Еленой Сергеевной отправился туда.
Их встретили исполняющий обязанности директора Калишьян и театровед Виленкин. На столе – разнообразие бутербродов к чаю, свежая черешня, которая еще и на рынках не появилась.
– Первое условие для начала нашего разговора, – задал сразу строгий тон Булгаков. – Квартира в писательском кооперативе, где мы теперь проживаем, оказалась полный швах, все шатается, слышимость невыносимая, работать невозможно. К тому же нас обманули, три комнаты должны были быть просторнее, мне приходится совмещать кабинет с супружеской спальней. Слыханное ли это дело для писателя моего ранга? Итак. МХАТ изыскивает возможность поменять нашу трехкомнатную квартиру на пятикомнатную. И в доме, где стопроцентная звукоизоляция. Только при этом условии я продаю МХАТу свою душу. То бишь отдаю пьесу о Сталине, о которой члены правительства уже знают и одобряют.
– Я очень рад, что вы согласились снова работать с театром, – ответил Калишьян. – Ваши условия я услышал. Скажу сразу, с квартирой будет трудно, но я обещаю решить этот вопрос к ноябрю, максимум – к декабрю. И, простите, никак не пятикомнатную. Только четыре комнаты.
Михаил Афанасьевич сердито втянул в ноздри воздух и шумно выдохнул:
– Ладно. Пока согласен на четыре, но чтобы к концу следующего года нарисовалась пятикомнатная. Обещаете?
– К концу следующего не обещаю, но к концу сорок первого года сделаю. По рукам?
– Договорились.
Булгаков сделался бодрее и добрее, увлеченно заговорил о пьесе, разговор пошел творческий, Калишьян и Виленкин вдохновились идеями пьесы, загорелись поскорее ее получить. Проговорив больше часа, на служебной машине Калишьяна отправились обедать в Клуб писателей. Но не кутить. К пяти часам вернулись домой, Михаил Афанасьевич отоспал свои священные с пяти до девяти и сел работать над пьесой, сказав:
– Раз исполнитель обязуется квартиру по частям, то и душу ему тоже по частям.
Через несколько дней он читал куски «Батума» братьям Эрдманам, им понравилось. Потом сидели все на балконе и мечтали о светлом будущем, глядя, как медленно надвигается гроза. Николай Эрдман после отсидки не вернулся к Александрову, снявшему по его сценариям «Веселых ребят» и «Волгу-Волгу». Теперь он работал с режиссером Барнетом, замышлялся фильм «Старый наездник». Его брат Борис готовил эскизы к чему-то там о 1812 годе, юбилей которого ожидался через три года, а время быстро летит.
– Братцы, – говорил он, сидя на булгаковском балконе, – какая у нас жизнь впереди хорошая! Я вот всей душой чувствую это.
И тут раздался оглушительный раскат грома!..
В середине июня МХАТ прислал договор на пьесу о Сталине, но Булгаков не стал подписывать из-за коварного пункта о том, что он обязуется вносить в пьесу все исправления, которых потребует театр. Калишьян для приличия поизвивался и согласился мерзкий пункт вычеркнуть. Тогда наконец состоялось торжественное возвращение Михаила Афанасьевича во МХАТ – подписание договора на «Батум». Холодок отчуждения еще поначалу чувствовался, но потом это дело вспрыснули, стало веселее и теплее. На роль Сталина дружно согласились взять Хмелева. Тот даже припомнил, как однажды Иосиф Виссарионович лично хвалил игру Николая Павловича в «Днях Турбиных»: «Мне ваши усики даже однажды снились», – сказал вождь. И Булгаков, конечно, не удержался:
– Подтверждаю, он мне тоже это говорил. «Эх, – говорит, – друг мой, как бы я хотел поменять усы на такие же, как у Кольки Хмелева в роли Алексея Турбина. Но народ… Народ привык видеть Сталина в рыцарских усищах. А они за день табаком провоняют, ночью задыхаюсь». Очень хочет увидеть пьесу про себя молоденького. Только тебе, Коля, придется теперь и усы, и бороденку приклеивать, как на этой фотографии. – И Михаил Афанасьевич показал Хмелеву фото молодого Сталина, где он с густой смоляной шевелюрой, горячим взором, в усах и бородке, шея укутана в клетчатый элегантный шарф. В последнее время Булгаков не расставался с этим снимком, который помогал ему входить в образ.
А лето продолжалось, жара сменялась грозами, Булгаковы ездили купаться в Серебряный Бор и мечтали о море или хотя бы о прекрасном озере с хрустальной водой.
Сережу пришлось из лагеря забрать. Он там изнывал, не нравились пища, обстановка, сырость и еще что-то, о чем он долго умалчивал, потом признался: мальчики обижали, дразнили его за то, что толстый и картавит. Ни то, ни другое почти не соответствовало истине, картавил Тюпа совсем чуть-чуть, и толстым его не назовешь, разве только упитанным. Вернувшись домой, он ликовал. Но вскоре новая напасть – фурункул на животе. Он стал расти, приносил боль, пришлось оперировать.
А все уже кипело слухами о том, что Булгаков пишет пьесу о молодом Сталине, и теперь бегущая мимо его жизни Москва поглядывала на него не презрительно, не брезгливо, не с вопросительным взглядом: «Когда же тебя наконец расстреляют?», а вежливо, заискивающе и даже немного испуганно: «Что ж ты за штучка такая, ежели, как говорят, сам Сталин тебе о себе пьесу заказал?» Стоило прийти в Дом журналистов или в Дом литераторов, как все глаза устремлялись на этого недобитого буржуя. Вот так-так! Самого что ни на есть революционного Мейерхольда на днях арестовали, а этому контрику пьесу о Сталине! Эй, Москва, как это понимать?
В середине июля отправились ужинать в Жургаз – Булгаковы и Борис Эрдман. Ресторан жилого дома Журнально-газетного объединения на Самотеке славился изумительными раками под пиво наилучших сортов. В жару туда так и манило. Сели скромно в уголке.
– Никого не трогаем, примус починяем, – сказала Елена Сергеевна.
Так нет же, стоит бросить взгляд в зал ресторана, отовсюду подмигивают, машут ручкой, приглашают в свою компанию. Конечно же, подсел Олеша, уже изрядно поддатый:
– Ну что, Скитайкин, – обратился он к Булгакову одним из полузабытых гудковских псевдонимов, – вытащил свой счастливый билет? И как это сам Сталин… Ума не пойму! О, отменная оговорочка. Использую. Расскажи, как и почему тебя Сталин возлюбил, аки ближнего своего?
