Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

Однако Восток не просто пребывает в тени светочей. Он сам по себе – тень, готовая поглотить свет, как только тот уходит из поля зрения. Мусор, который кочевники бросают под ноги, символизирует не просто физическую грязь, а моральное разложение, небрежность к собственной душе. Оседлые цивилизации научились складировать свои отходы, как учатся складировать свои грехи и рефлексировать над ними. Но кочевники, странствуя по пустыне, не нуждаются в исповедании или рефлексии. Для них важно лишь одно – выживание. Животные инстинкты выстраивают прочную защиту против любой рефлексии, не позволяя личности даже на шаг отойти от своего животного начала.

Но именно это бесплодие кочевой жизни стало контрастом для света, который явился в пустыне. Свет пророков, как инопланетное явление, был настолько чужд тьме, что его невозможно было не заметить. И это столкновение света и тьмы стало тем самым моментом, который навсегда изменил историю человечества.

XXVI

Это была осень, и день кончился внезапно. После занятий в университете, где я добирал нужные курсы по математике для теорфизики, путь домой в Долгопрудный, в общагу МФТИ, казался особенно длинным. Учеба была насыщенной, но голова от всех теорий и доказательств уже просто гудела. Встав в набитый вагон, я подумал, как хорошо было бы сейчас просто рухнуть в кровать.

Люди набились плотной массой, поезд дернулся, и нас понесло по кольцу. Каждый толчок приближал меня к концу этого дня и к конечной цели – пересадке на Савеловский вокзал, электричке и, наконец, тихой комнате. Но, пока я стоял, втиснутый между пассажирами, почувствовал, как чьи-то пальцы коснулись моих. Я скосил глаза: девушка рядом стояла, как и все, смотря перед собой. Ее рука не отстранилась.

Наши пальцы чуть скользнули друг по другу и, не разжимаясь, переплелись. Мы стояли молча, просто чувствуя тепло рук, сжатых вместе, как будто они сами, без слов, нашли друг друга в этой давке. Вагон мотался на поворотах, и с каждым рывком наши пальцы сплетались крепче.

Когда поезд остановился на «Боровицкой», я понял, что нужно выходить, и решился первым разомкнуть наши пальцы. Я шагнул из вагона, чувствуя, что это миг расставания, но вдруг заметил, что она тоже вышла, будто следуя за мной. Мы оказались рядом на платформе. Можно было бы обернуться, сказать что-то, сделать паузу, но я лишь на миг задержался, а потом быстрым шагом ушел в переходы, растворившись в потоке людей, зная, что через секунду мы оба станем снова двумя незнакомцами в этой огромной Москве.

XXVII

Литература вдруг стала стеклянным воздухом – без нее нет зрения, с ней невозможно дотронуться до вещи. Как если бы весь мир превратился в архив, разложенный по листочкам, видимый в отдельности и сразу, однако под толстым стеклом, оптика которого безупречна, но неудобно рукам – им недоступна вещность, нет контакта кожи с происходящим. Скорее всего, это случается в момент взросления – так отодвигается в недоступность Вселенная, и ничего тут не поделаешь – приходится разбивать и перемалывать стекло в песок впечатлений, вновь насыпать слой размышлений и насаживать ростки младенческих идей, которым еще неоткуда браться, потому что идет война, и время буксует, и будет буксовать еще, потому что определение мира, мирного состояния Вселенной исчезло – и тоже снова полагается его сформулировать.

В самом деле, что такое мир в новом понимании? Ложь войны разъела слова, а истина не из чего другого, помимо слов, не способна обрести будущее. Проблема снова в языке – нам необходим новый язык мира, новый язык мирного существования. Без него будущее неопределимо, это хуже того, что оно неопределенно. Легче легкого описать постапокалиптическое состояние Вселенной, потому что оно давно не отличается от того, что мы видим вокруг. В качестве таких полярных видений можно привести двух авторов – Юнгера и Маккарти. Эрнст Юнгер писал о желанном вдумчивом будущем, в то время как Кормак Маккарти апеллировал к настоящему, лежащему в сердце тьмы, которым обладает напрашивающийся мир будущий. Иными словами, нам нужны новый сочинитель и его сочинения, новая эпоха воображения, которое в данный момент покуда невычислимо, то есть не поддается ни одному из существующих языковых алгоритмов.

В начале главы я говорил о раскаленном стекле недоступности, залившем нынешнее состояние мироздания, отменившем его. Скорее всего, новое воображение, новый язык будет обладать поэтическими качествами, произойдет это где-то на слиянии поэзии и прозы, где-то на вершине абсолютной точности. В новом языке поначалу слов будет немного, подобно той ситуации, когда Вселенная исчислялась Словом, в его единственном числе. Таким образом, я говорю здесь об одном – о тотальном провале футурологии вообще. О том, что, если не изобрести будущее, оно не настанет. В этом смысле изобретение нового языка становится важнейшей антропологической задачей, ничуть не менее важной, чем установление мира на планете.

XXVIII

Писательство в целом дикое дело, однако без него далеко не уедешь. Кафка знал это хорошо, потому и писал: «Сегодня ночью я нырну в свою новеллу, хотя и порежу себе лицо». Сравните с тем, что писал Хармс примерно в это время: «Стихи надо писать так, чтобы ими можно было, как камнем, разбить окно». Или: «Книга должна быть ледорубом для замерзшего моря внутри нас», – это снова Кафка. Иными словами, случается так, что отдельному человеку без литературы не обойтись. Этому можно предъявлять какие угодно натуралистические объяснения, но метафизика словесности все равно их перекроет. Словесность – это возможность побега не столько туда, сколько прочь, из невыносимого отсюда. Есть ирония в том, что знаковые системы зародились из нужды бухгалтерского учета. Как люди раньше обходились без них – не очень понятно, наверное, пели или слагали былины километрами, что-то такое должно было происходить – то, что отдает дань логосу в целом. В самом деле, каким еще образом люди разбивают свои внутренние замерзшие моря? Семейные альбомы, шкатулки с письмами, фамильный хрусталь, посуда, драгоценности, фарфор… Все это – та или иная форма учета человеческого вещества. Ибо мы стоим лицом к лицу с небытием и вечностью – и в такой ситуации годится любой подручный материал. Вернувшись после трудового дня из страховой конторы, Кафка отправлялся в свои новеллы, как полночный маг – за тридевять земель ради одной сверх тысячи ночи. Царство вымысла парадоксально обладает тем значением, что расширяет саму реальность. Откуда следует нехитрый вывод: когда-то реальности