Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

– Я рад видеть тебя, Иона, – произнес я, так наконец узнав пророка.

Он посмотрел на меня красными, как земля, из которой был сделан, глазами.

Адам и «адом» («красный» на иврите) – одного корня.

– Прости, я не выспался, плохо соображаю, – так как ты меня назвал?

А ведь память – это прощение, доброта – тоже прощение.

А ну-ка попробуй простить стену немоты, из которой мы пришли и в которую войдем снова без спросу.

Слепые рыбки Верхней Галилеи, которым иногда снится проглоченный левиафаном пророк Иона, – их мне подали во фритюре горкой на блюде цвета туркис, бирюзы.

И весь вечер я после третьей порции рома слушал какую-то милую мелодию, инкрустированную гонгом и молчанием.

XXXIV

Вопрос, который занимает в последнее время: возможна ли математика без самого мироздания? Догадка в том, что проблема эта напоминает другую задачу: существует ли душа (сознание) без связи с телом? Оставим второй вопрос за скобками, а с первым интересно было бы повозиться. Мне кажется, что – нет, нет математики без мироздания. Это довольно парадоксально, но это мне кажется истиной, и не только в рамках веры. Дело в том, что математические образы лежат в корне творения Вселенной, и как-то «непрерывно» из них проистекают формы физического (субстанциального) существования. Иными словами, категория математики «гомеоморфна» категории физического мира. То есть – каким-то образом математика рождает энергию. Вот это – загадочный момент. Каким образом математические объекты становятся стихиями? Платон верил, что мировые стихии (огонь, земля, вода, воздух, эфир) находятся в соответствии с пятью Платоновыми телами, которые суть правильные многогранники. Но мне не нравится в этой Платоновой идее разорванность образа и тела. Где-то они – образ и материя – крепятся друг к другу, как душа к телу, и на разрыве этой связи, возможно, как раз и рождается энергия творения.

XXXV

Я думал, что все происходящее можно найти в книге «История мотыльков», но я ошибался. Я считал, что мотыльки принимают свечу или лампу за свет яркой звезды – Антареса или какой-то другой, с помощью которой они миллионы лет ориентировались в пространстве до нас – и вернутся к звездам, когда нас не станет. Представьте только, какова величина ошибки ночной бабочки, рожденной эволюцией еще до возникновения источников света. Еще до костров, очагов и факелов. Что, если все мы и все нами произведенное как раз и есть та ошибка, которую совершают мотыльки? Что, если мы привлечены светом не истины, а чего-то другого – светом некой лампы, некой затерянной свечи, зажженной для того, чтобы скоротать бессонное одиночество, или – ради чтения какой-нибудь, пусть и удивительной, книги – например, той самой «Истории мотыльков», где описано, как крохотные ночные бабочки стремятся покинуть наделы рождения, стремятся покорить межзвездное пространство.

Я еще вспоминаю, как однажды в прикаспийской степи взорвалась газовая скважина Тенгизского месторождения – и километровый столб огня с оглушительным ревом вонзался в небо в течение года. Потушить огонь никак не удавалось, вокруг степь пеклась, сплавляя глину в кремниевое зеркало. Рассчитывали погасить опасный факел с помощью ядерного взрыва, но как-то обошлось. Так вот птицы в течение года сбивались с перелетных путей и летели навстречу смертельному пламени – подобно мотылькам.

Иными словами, все дело в величине и смертоносности свечи, способной увлечь тебя прочь от слабого звездного мерцания истины. Откуда следует, что самое слабое и призрачное свечение с большей вероятностью приведет вас на верный путь и, может быть, оставит в живых – даже в межзвездном пространстве.

Окна текста, гиперболические ночи и улыбка солнца, всматривающегося в нашу компанию мотыльков.

Может ли другой мотылек услышать меня во сне, который называется «Улицы бедняков», – в нем взгляд ребенка останавливается на столбе огня. Останавливается затем на трупе женщины, выброшенном ударной волной из автомобиля, на немоте, убеждающей нас, мотыльков, что мы обязаны лететь дальше, что мы не должны медлить, не должны смотреть. Но смотрит ребенок.

И мы идем дальше, чтобы запечатлеть сливовый оттенок вспаханного взрывом чернозема. Запомнить изгиб тела женщины, то, как над ним медлит рассеянный свет заката, как звучит еще радио в машине – словами популярной песни. Так мы оглядываемся – и последнее, что видим в гаснущем сознании беглецов, – это конусы терриконов, это разложенная по склонам холмов толща света, и облака проплывают и тянутся к горизонту на запад.

XXXVI

Сознание – это тень, обратная проекция обетования, отбрасываемая на нас самих, на нашу ось боли и наслаждения, которая пришпиливает нас на мировом листе существования. Но давайте задумаемся, например, вот о чем – столько красивых мест в мире: ничего не надо душе так, как то, чем можно восхититься. В восхищении много от творческого начала – стала бы Вселенная тем, что она есть, если бы в ней нечему было удивляться? Устройство Вселенной порой загадочней самого себя, устройства. Пожалуй, здесь мы не сможем обойтись без отражений вещи на экран, которым она, вещь, сама является. Проблема темной материи напоминает проблему человеческого сознания. Настораживает то, что модели, описывающие Вселенную, совсем не включают в себя проблематику темной материи. Ну вот как это – быть частью мира и никак с этим миром не взаимодействовать? С другой стороны, принцип такого несмешения, но при этом невероятно активного сотворчества демонстрирует естественный язык. Слова не имеют вообще ничего общего с миром, который описывают. Тем не менее только благодаря языку мы обладаем такой сущностью, как цивилизация – культура, впрочем, самое эфемерное, но и самое мощное, чем обладает человечество. Темная материя – это нечто непроницаемое для познания, но обладающее массой, то есть – неосознаваемая существенность. Так почему бы не приписать этому объекту, по принципу подобия, точно такую непроницаемую существенность, которой является наше сознание? Поэт сказал бы – темная материя есть сознание Творца, у которого мы берем понемногу взаймы. В самом деле, раз сознание – это такая тень, обратная проекция существования, отбрасываемая на нас самих, – то где же источник света? Он растворен? Он скрывается где-то позади нас? Где тот центр сферического света, что везде и нигде? В самом деле, мы никогда самих себя не видим целиком, в каком бы фильме мы ни снимались, какие бы множественные зеркала ни использовали, чтобы рассмотреть себя в амальгаме, смешанной из тьмы и света. Кажется, темная материя –