За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Он перестал вставать. Ноги не ходили. Утром несколько человек поднимали его, чтобы полностью поменять постельное белье. Елена Сергеевна спала на полу возле их супружеской кровати, не раздеваясь, лишь подкладывая под голову подушку. Он смотрел на ее исхудавшее от горя лицо и любил так, как никогда в жизни.

Привычный ритм жизни превратился в месиво. Он спал и бодрствовал как попало. Однажды, заснув во втором часу ночи, через час проснулся от прикосновения смерти к его лбу и позвал:

– Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим.

Но когда верная жена присела на край кровати, смерть улетучилась, и он заговорил весело:

– Пришел Сталин и говорит: «Нас с тобой, Миша, надолго забудут, а потом станут печатать тебя напропалую. Глядишь, и про меня вспомнят. Скажут: “Это тот прохвост, что все кормил его надеждами, а сам так и не помог по-настоящему, босявка!” Начнут разбираться, кто я такой, и поймут, что я немало пользы принес России».

Он так задорно засмеялся, что Елена Сергеевна с надеждой спросила:

– Тебе лучше?

– Мне очень хорошо. Кризис миновал. Смерть прошла мимо и обещала больше не возвращаться. Теперь начнется процесс выздоровления. Я чувствую такие силы, что передо мной вырастает начало нового романа и одновременно лезут сюжеты юмористических вещиц вроде «Собачьего сердца», сюжетов столько, что они роятся в моей голове. Сейчас я немного посплю, а потом стану тебе диктовать.

Но агония продолжалась. К концу февраля уже чередовали пантопон с морфином, после чего он несколько минут чувствовал облегчение, разговаривал с женой, пасынком, приходившими его навестить друзьями и соседями, потом впадал в забытье, а часов через пять просыпался в страшных муках.

Однажды Леонтьев привел в Нащокинский певца Лемешева, уже считавшегося лучшим тенором Большого театра, а тот захватил с собой молодого пианиста по фамилии Рихтер, подающего большие надежды. Среди студентов консерватории Нейгауз ставил его выше всех.

– Что вам сыграть и спеть?

– «Эпиталаму» Рубинштейна, – мгновенно откликнулся больной.

– Которую у вас в «Белой гвардии» поет Шервинский? Охотно.

И квартира, ставшая местом ожидаемой смерти, огласилась гимном любви и новобрачия:

Пою тебе, бог Гименей!

Ты, кто соединяешь невесту с женихом,

Их любовь благословляешь,

Их любовь благословляешь.

Пою тебе, бог новобрачных –

Бог Гименей, бог Гименей!

Они еще играли и пели, играли и пели, а потом Лемешев со смехом рассказывал о том, как снимается в кинокомедии Ивановского и Раппапорта «Музыкальная история». О водителе такси, который развлекает пассажиров великолепным оперным пением.

– Петушков? – обрадовался Булгаков.

– Почему Петушков?

– Фамилия вашего таксиста.

– Нет, Говорков. Петя Говорков.

– А кто автор сценария?

– Евгений Петров. Который раньше Ильф и Петров был.

– Молодец какой! – ликовал Булгаков. – Это же я ему сюжет подарил. Мы с Еленой Сергеевной осенью с таким таксистом ехали. Только его фамилия Петушков была. Я прав, Люсенька?

М. А. Булгаков, Е. С. Булгакова и С. Е. Шиловский. Фото К. М. Венц-Эйслера

27 февраля 1940

[МБ КП ОФ-3170/7]

– Свидетельствую! Было такое. Найдите в московском таксопарке Петушкова, он вам много даст для роли.

– Хорошее кино-то хотя бы? – разволновался Михаил Афанасьевич.

– По-моему, так даже очень, – обнадежил Лемешев.

Музыкальный вечер продолжился. Впрочем, ненадолго. Устав от музыки и впечатлений, Булгаков стал засыпать.

В другой раз явился не запылился Тихонов. Елена Сергеевна хотела его не пускать, но Михаил Афанасьевич махнул рукой:

– Ладно, прощаю босявку. Пусть приходит.

И Александр Николаевич не зря пришел. На какое-то время подбодрил умирающего рассказом о том, как однажды он вместе с Горьким поехал хлопотать за комедию Эрдмана «Самоубийца».

– Ее запрещали, а комедия весьма неплохая.

– Еще бы, – согласился Булгаков. – Это, наверное, вообще первая комедия с черным юмором. Так-так, и что же?

– А Сталин и говорит: «Да что! Я ничего против не имею. Вот Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Хотя мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится!» И даже рукой показал, будто гладит против шерсти.

– Неужели так и сказал? – обрадовался Булгаков, как дитя малое. – Ну, вот видите! Я всегда знал, что ему нравится, как я против шерсти… Впрочем, он, поросенок, мог бы и лично мне это сказать. Ну ладно, прощаю Иосифа. Хоть он и порядочная босявка!

Количество минут облегчения сокращалось, короче становился сон, страшнее муки при пробуждении.

– Люблю тебя! – спешил он сказать в минуты, когда под действием обезболивающего наркотика боль затихала. – Я знаешь чего хочу? Простой деревянный стол, бедная обстановка, на столе свеча. Ты сидишь, на коленях у тебя кошка…

Он замолкал и снова долго смотрел в потолок. Растворялся в какой-то совершенно новой для него неге. Понимал, что умирает, и это казалось теперь прекрасным. Никаких волнений и обид, недополученных квартир, дач и орденов, никакой злобы со стороны несметных босявок.

Вновь обращался к жене:

– Ты для меня все, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобой были на земном шаре…

Или:

– Любовь моя… люблю тебя – ты никогда не поймешь это.

Или вдруг тревожно:

– Любила ли ты меня? Скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…

Или, как заклинание:

– Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Буду любить тебя всю мою жизнь… Моя!..

Ермолинский тоже поселился в Нащокинском, записывал каждое слово умирающего, фотографировал его, Булгаков получался с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то в инобытие. Иссохшая от страданий Елена Сергеевна. Милый Тюпа, старающийся улыбками поддержать своего Потапа…

Каждый день приходили Дмитриев и Эрдманы. Однажды ввалились с радостным известием:

– Финны! Лапки кверху!

Оказалось, Финляндия прислала в Москву делегацию для переговоров о капитуляции.

Последняя фотография Михаила Афанасьевича Булгакова, сделанная К. М. Венц-Эйслером за 11 дней до кончины писателя

27 февраля 1940

[МБ КП ОФ-3222]

– Я дожил до этого счастливого момента, – прошептал умирающий.

После очередного сильнейшего припадка, закончившегося впрыскиванием, он бормотал:

– Умереть, умереть… но смерть все-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что… сегодня последний, нет, предпоследний день… О, мое золото! Го-луб-ка… ми-ла-я.

Она взяла в руки его голову, гладила лицо и волосы:

– Ты поправишься и встанешь, и мы поедем с тобой в Италию. Непременно на поезде. И будем смотреть жадно в окна. И так хорошо ехать и смотреть в окна, а теплый ветер вздувает и колышет занавески.

– О, это так прекрасно! Говори еще, еще,