Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

Строительство второго мавзолея

[Из открытых источников]

В то время они жили на станции Прозоровской под Москвой, снимали дом. Для заведенного рогатого хозяйства, которое размещалось сначала прямо в доме, вместе с Петей спроектировали и построили во дворе сарай – о, нет! – не хлев, не сарай, не козлятник, а павильон достижений козьего хозяйства со своими архитектурными изысками, куда и поместили рогатых.

Одна из коз – Анюта – даже блистала на сцене Большого театра в роли козочки в балете «Эсмеральда», куда ее по знакомству пристроила дружившая со Щусевыми балерина Екатерина Гельцер.

Заботы, горячая любовь, молитвы, козье молоко – все вместе помогло, и к весне Лидочка пошла на поправку. Но, увы, последствия менингита оказались плачевными. Хорошо, что обошлось без слепоты, глухоты и паралича, но интеллектуальное развитие резко замедлилось. Бедная Лидочка туго соображала и большую часть времени проводила, сидя у окна и безразлично глядя на двор. Она ела, пила, умывалась, ходила гулять, но все это нехотя, как человек, которому надоело жить. Она хорошо помнила сказки, которые ей читали до менингита, и очень плохо запоминала все, что изучала после болезни.

Подрастая, Лида порой четко осознавала свою недоразвитость и впадала в обидчивость, плакала, и ничто не могло ее утешить в такие минуты, следовало просто подождать, пока она сама утешится.

Петр Первый над ней потешался, дразнил. После восстановления Училища живописи, ваяния и зодчества он в него уже не вернулся, поскольку в Петре Алексеевиче поселилась болезненная идея бесцельности искусства. Она стала как бы отправной точкой помешательства. С каждым годом в старшем сыне Щусева накапливалась злоба на жизнь.

А Миша всегда жалел сестренку и, когда у нее наступали приступы обиды на всех, терпеливо старался успокоить.

– Ну, хотя бы Мишаньку зови, надо же отметить папин успех.

И они сели праздновать втроем. Верная кухарка Авдотья Онуфриевна обслуживала торжественное застолье. Лишь однажды за все время службы у Щусевых она потребовала расчет – как раз когда Алексей Викторович притащил в дом на Прозоровской двух козочек. Но тогда ему удалось убедить ее, что в доме рогатые пробудут недолго, им построят сарай.

Поначалу веселились, но постепенно пир стал грустным и окончательно испортился, когда заявился Петр Первый:

– Не понимаю, чему вы все радуетесь! Разве жизнь дает нам повод для веселья? Рано или поздно всех ждет смерть, а вы тут ликуете.

После очередной выписки из лечебницы он пребывал в трагическом настроении, которое непременно навязывал остальным.

– Я пойду посмотрю, как там Лидочка, – тотчас сбежал с поля боя Миша. Родители остались вдвоем против сумасшедшего неврастеника.

– Ну что, неудавшийся Брунеллески? – сказал он отцу. – Строитель вокзалов, церквей и подвалов.

– Подвал это, как я понимаю, крипта Ленина? – спросил отец.

– Именно так. Над тобой смеются. Отец, ты смешон в своей напыщенности. Неужели ты не понимаешь, что из тебя никогда не получится Казаков или Растрелли? Ты возвеличенная бездарность. Причем возвеличенная самим собой. Мне жить не хочется с тобой под одной крышей. В дурдоме и то лучше.

– Отчего же ты тогда каждый раз уговариваешь забрать тебя поскорее оттуда?

– Не увиливай от ответа. Отвечай, ты по-прежнему считаешь себя Брунеллески?

– Недоумеваю, почему именно Брунеллески. Тот, если мне не изменяет память, вокзалов и подвалов не строил.

– Потому что вряд ли ты считаешь себя Микеланджело Буонарроти.

– Я, сынок, если честно, считаю себя Алексеем Щусевым. Не более. Но и не менее.

– Ага! – воскликнул душевнобольной. – Не менее. Вот я и хочу знать границы этого твоего «не менее». Очертаньица, так сказать. Не менее кого? Может быть, Бернини? Или кого поменьше – Вазари?

– Ладно, Маня, – вздохнул Алексей Викторович. – Попраздновали и баста. Завтра сажусь за новую работу. Авдотья Онуфриевна, можете, голубушка, убирать со стола. Только Петра Алексеевича угостите, если он захочет.

– Жалкий трус! Боишься отвечать на колючие вопросы! – гремело ему вслед.

Теперь перед Щусевым встала задача: все, что он видел в камне, переувидеть в дереве. Но делать нечего, скрепя сердце сел за работу. Главное, что не надо менять ни силуэт, ни формы, а лишь перевести гранит и лабрадор в доски и брусья. Лишь! Тоска зеленая!

Вот именно, что зеленая. Красное и черное на деревяшку не ляжет. И он переменил изначальный замысел, принял решение окрасить мавзолей в единую краску – оливковую. Которая на солнце выглядела бы желтее, радостнее, а в сумерках и в пасмурный день становилась угрюмо-зеленой.

В поисках замены каменной монументальности Алексей Викторович вспомнил, как выглядят окованные старинные сундуки, ларцы и двери, призванные выдержать натиск и удары. Хотя бы так. Для скрепления деревянных конструкций он заказал гвозди с большими шляпками пирамидальной формы.

Вскоре начались работы. Времени теперь – месяц. Куда больше, чем раньше, к тому же и крипта готова, лишь подремонтировать, торопиться некуда.

Открытие наметили на Первомай. И строительство второго мавзолея не отпечаталось в душе архитектора, как та январская морозная спешка, когда пан или пропал. Апрель выдался холодный, но все-таки это тебе не ледяная стужа. Строители работали в ватных фуфайках, именуемых телогрейками, в шапках-ушанках, но с ушами, поднятыми и завязанными на макушке, и без рукавиц.

Красин весьма уважительно руководил действиями Щусева и всегда внимал его советам. Когда стали двигать белого гиганта, тот раскололся на три части и в буквальном смысле слова упал в грязь лицом.

– Может, к чертям его? – предложил Алексей Викторович. – Рядом с мавзолеем он совсем нелепо смотрится, будто радуется смерти Ленина.

– Да к чертям, конечно, – согласился Леонид Борисович. – Моя жена давно уже это сказала.

Красин в повторном браке обрел счастье, недавно родилась дочь, и он назвал ее так же, как вторую жену, Томочкой. А молодая жена, на четверть века его моложе, художница Тамара Владимировна Миклашевская, работала в горьковской комиссии по сохранению художественных ценностей и целиком поддерживала Щусева, считавшего, что в центре Москвы нет места для своевольной скульптуры и экспериментального зодчества.

И восторженный истукан исчез с Красной площади, остался коненковский папуас в одиночестве, но он не мешал, да и вскоре мавзолей его скроет от глаз.

Выделенную для строительства площадку размером двести метров в длину и пятьдесят метров в ширину, от башни до трамвайного пути, окружили забором, за которым с утра начинались веселый перестук молотков и топоров, визги пилы, матерщина