Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский
XL
Друзья умирают.
Враги умирают.
Корифеи уехали вместе с цирком.
Герои превратились в мышей.
Кошки перебрались на другую планету.
Мир меняется с быстротой проносящегося над головой поезда.
Что еще сказать собаке, сидящей на ветке?
«Чир-чир-чир» теперь не проканает.
Раньше войны кончались.
Нынче мир заключать не с кем.
Линия фронта проходит большей частью меж двух полушарий.
Ничего не получается у народа с вырванным языком.
Язык еще трепещет, болтается в эмиграции, но скоро он замрет.
Многие устроятся на работу.
Некоторые сойдут с ума.
А иные отправятся еще дальше.
Некоторые ждут кометы.
Некоторые ждут своей победы над собой.
Чем станет завтракать собака, управляемая собственным хвостом?
Когда-то я стоял над заливом на крутом обрыве в Беркли.
И щурился от блеска заходящего солнца, отраженного в океане.
Это долгий просторный залив, уснащенный лучшими в мире мостами – и на том берегу высотками Сан-Франциско.
Тогда я стоял над своей юностью и вдыхал аромат свободы.
Я плохая собака, я ничего тогда не учуял – ни вони ракетного топлива, ни рези бездымного пороха.
Так и стоит призрак юности сейчас – как стоял я тогда, озаренный воображением ничуть не меньше, чем солнцем.
Я беру его тихонько под локоть и наконец увожу пройтись по студенческим барам.
Что я ему скажу?
Чтобы был осторожней?
Чтоб хоть по копейке, но скопил бы немного денег?
Чтобы меньше любил и побольше валял дурака?
Нет, не скажу ничего, буду нем как рыба.
Будем говорить о стишках, о том, что прозе конец.
О рыбалке, конечно, о тачках.
Не знаю, вернется ли он обратно – стоять над обрывом каждый закат.
Я бы вернулся.
XLI
Читаю переводы этих стихов, и меня снова настигает в них Лондон, его городское море.
В Лондоне жил старый внимательный поэт, когда-то пропитавшийся солью Средиземноморья настолько, что, переехав, никогда не покупал в лавке соли.
Обычно я приходил к нему на закате.
Сизое небо, свинцовые облака, холод – вот то, что я брал с собой.
Старый поэт брал эти краски и приносил их в дар солнцу, благодаря чему наконец на закате проступал на горизонте город.
Так писал старый поэт – небо расступалось от одной его мысли о родине, где солнце и лунные рыбы плели его сны.
Мы почти не разговаривали, мне достаточно было просто быть рядом. Мне нравилось сознавать его верность, ибо вера – это то, что способно вызвать во мне преклонение.
Старый поэт был верен ослепительной тьме моря.
Риф, пена, звезда диктовали ему главное – о смерти.
Старый поэт был дважды изгнанником – испытывая чужое ремесло и живя в другой стране.
Яснее всего его можно представить на иллюстрации в средневековой книге, изображающей распятого на мосту от Солнца до Луны человека, растворившего свое страдание в космических стихиях.
Старый поэт писал особыми чернилами – сухим пером.
XLII
Велосипеды – это каемки небесных цирков.
Целое труднее части, часть великолепней целого.
Писатель сидит на подоконнике в хостеле, а на улице идет ноябрь.
Писатель курит в приоткрытое окно и рассматривает себя как часть исчезнувшего целого.
Осенние розы мокры от слез и податливы, как материнская щека.
Поздние цветы – в них столько стойкости и слабости одновременно.
Осень – это пора азбуки и алфавита, который я отыскиваю повсюду – в каждой трещинке на асфальте, в каждом пересечении прожилок на опавшем листе.
Странная таинственная жизнь, в которой меня не узнает даже моя собака.
Облака, как и сны, подозрительны и прекрасны.
Когда провожаешь взглядом облако, уходящее в море, когда взгляд скользит по его клубящимся краям, оно становится похоже на часы, особенно когда начинает таять.
Я приехал из Иерусалима, с небольшого острова безумия и волшебства.
Пролив забвения замерз, и люди ходят по нему – некоторые катаются на коньках.
На полумесяце берега – на подоконнике сидит писатель.
Скоро зеленоглазая женщина придет и обхватит его руками.
Мир – это все, что относится к темной материи, не способной излиться даже в звезды.
В детстве любимыми яблоками были те, что назывались «джонатан».
Они глянцево багровели в витринных вазах, в то время как приходилось скользить по карамели тротуара, по свежему снегу на льду.
Дальше память молчит и отмалчивается.
Писатель слышит свое собственное дыхание, отражающееся испариной от оконного стекла.
Воля – это то, что относится только к звездам, думает он и оборачивается.
Писатель оборачивается и видит мать, освещенную луной, внутри которой катится ее маленький сын на велосипеде.
XLIII
Есть книги, над которыми мироздание размышляло слишком долго.
Есть поезда, число вагонов которых увеличивается по мере их движения.
Постепенно такие поезда и книги превращаются в гигантские тени.
Так изнашиваются воображение, пространство и время.
Постепенно в пальцах моих цветочная пыльца заменяется звездной пылью.
Когда-то я пришел на кладбище и нашел могилу своего деда.
В детстве мы с отцом приходили к ней каждое лето, приносили розы и подновляли черной краской надпись, вырывали верблюжью колючку, солодку, снимали улиток с мрамора.
Солодка – «сладкий корень»: однажды я по привычке очистил ее корень и хотел разжевать, но отец меня остановил: «Только не на кладбище».
И вот спустя двадцать лет я снова здесь.
Я снова выдираю кусты солодки, на которых крепится новый прах – истлевшие пластиковые пакеты, рассыпающиеся в пальцах, их нельзя поэтому снять целиком.
Они треплются на ветру – прах новейшего времени, – в моем детстве его еще не было.
Да, самое неустранимое во Вселенной – то, что нельзя уловить, но то, что обладает сознанием.
Как, например, книги, о которых Вселенная думала веками.
Или – поезда, полные золота мыслей о пространстве.
Уходя от деда, я снял с руки и закопал на его могиле свои часы.
Что может быть прекрасней такого подарка археологу, такой законсервированной эпохи.
Когда-то императоры уносили в свои могилы жен, солдат, коней, вино и масло.
Но я подумал тогда, что время – самый нужный припас, который понадобится деду, когда он воскреснет.
XLIV
Станем, подруга, жить.
Пусть люди нас осуждают,
пусть завистники лопнут.
Пусть звезды кружатся и исчезают.
Ночь скоро наступит без конца и без края.
И нам проспать придется ее.
Так давай же скорей целоваться!
Пусть любовь нас затопит,
