Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

Пятую ночь мы провели в Нагано, в храме Дзэнкодзи, там жила монахиня из императорской семьи[40], под чьей высоко поднятой бритвой я много лет назад шагала в толпе нарядно одетых девочек на буддийской церемонии пострига.

Наутро мы тронулись в путь, но вскоре брат остановился и, дождавшись, пока мой рикша приблизится, спросил:

— Эцубо, а когда тебя передумали отдавать в монахини?

— Не знаю, а что? — удивилась я.

Брат насмешливо хмыкнул и поехал дальше, оставив меня в задумчивости и молчании.

Я ответила ему правду: я действительно этого не знала. Я всегда воспринимала своё обучение как само собой разумеющееся и не задумывалась о результате. Но братнин смешок меня озадачил, и пока повозка моя катилась по горной дороге, я задумалась о многом и, кажется, догадалась, в чём дело. Я знала, что отец никогда не одобрял, чтобы меня готовили к монашеству, хоть и вынужден был уступить желанию досточтимой бабушки, но после печального отъезда брата отец негласно начал обучать меня тому, что может мне пригодиться, если я стану его преемницей, и досточтимая бабушка, видимо, всем сердцем жалея своего гордого сына, чьи надежды оказались разбиты, смирилась, отказалась от заветной мечты, и о замыслах отдать меня в монастырь позабыли.

В провинции Синано, примерно в часе езды от Нагано, мой рикша указал на невысокую, покрытую лесом гору за рекой.

— Это Обацуяма[41], — пояснил он.

И я тут же вспомнила историю о материнской любви, которую рассказывала мне Иси. Давным-давно у подножия этой горы жил бедный земледелец и его вдовая старуха мать. Принадлежавший им клочок земли обеспечивал их пищей, и жили они хоть и бедно, однако мирно и счастливо.

В ту пору провинцией Синано владел деспотичный правитель: он, хоть и был храбрый воин, боялся всего, что напоминало ему о слабеющем здоровье и силе. И поэтому он издал жестокий указ. Всей провинции было строго-настрого велено немедленно отправить стариков на верную смерть.

Время тогда было варварское, жестокое, и обычай бросать стариков умирать был в ходу. Но это не был закон, и многие беспомощные старики жили столько, сколько им отведено, дома, в радушии и уюте. Бедный земледелец питал к старухе матери любовь и нежное почтение, и указ наполнил его душу печалью. Но ослушаться даймё никому в голову не приходило, и молодой человек, вздыхая горько и глубоко, приготовился к тому, что в ту пору считалось самой лёгкой из смертей.

На закате, окончив дневные труды, он взял меру нешлифованного риса, главной пищи бедняков, сварил, высушил, завязал в платок, повесил узел себе на шею вместе с бутылью из тыквы, полной прохладной пресной воды. Потом взвалил беспомощную мать к себе на закорки и начал трудное восхождение на гору.

Дорога была долгая и крутая. Молодой человек, не останавливаясь, брёл вперёд, тени сгущались, наконец над вершиной горы взошла ясная круглая луна и с жалостью глянула сквозь ветви деревьев на несчастного крестьянина, который с трудом тащился вперёд, склонив голову от усталости. Узкую дорожку пересекало множество тропок, протоптанных охотниками и дровосеками. Порой тропки превращались в настоящий лабиринт, но молодой человек не обращал на них внимания. Какая разница, по какой идти, по той или этой. Он бездумно шагал всё дальше и дальше к голой вершине горы, которую ныне зовут Обацуямой, — «гора, где оставляют стариков».

Мать его, хоть и полуслепая, всё же заметила, что сын бредёт, не разбирая дороги, и любящее сердце её встревожилось. Здешние тропы сын её знает плохо, а значит, вернуться ему будет трудно; старуха принялась ломать веточки деревьев, мимо которых они проходили, и молча бросала их на дорогу, так что узкая тропка, по которой они карабкались, была вся усеяна кучками веток.

И вот добрались до вершины. Измученный, удручённый молодой человек осторожно положил свою ношу на землю, безмолвно подготовил удобное место — последний сыновний долг. Устроил любимой матери подушку из опавших сосновых игл, ласково уложил старушку, плотнее укутал её сутулые плечи в стёганое кимоно и со слезами на глазах и болью в сердце попрощался с нею.

С беззаветной любовью мать дрожащим голосом напутствовала его напоследок:

— Пусть глаза твои будут зорки, сынок. Горные тропы полны опасностей. Смотри в оба, иди по той тропинке, на которой рассыпаны кучки веток. Они выведут тебя к знакомой дороге.

Сын перевёл удивлённый взгляд с тропинки на бедные старые морщинистые руки, все в царапинах и грязи от трудов, продиктованных любовью, с сокрушённой душой поклонился матери до земли и воскликнул:

— О, досточтимая матушка, твоя доброта пронзила моё сердце! Я не оставлю тебя здесь. Мы вместе спустимся по тропинке, усеянной ветками, и вернёмся в нашу хижину в долине.

Вновь он взвалил на спину свою дорогую ношу (какой лёгкой она показалась ему теперь!) и поспешил прочь по тропинке, сквозь тени в свете луны, в хижину в долине.

Под полом кухни, скрытый от глаз, располагался погреб для припасов. Там-то сын и спрятал мать, снабжал её всем необходимым и со страхом следил, не узнал ли кто его тайну.

Время шло, молодой человек успокоился, но деспотичный правитель, словно чтобы похвастаться своей властью, снова отправил во все концы вестников с неразумным и бесполезным указом. Он потребовал, чтобы подданные смастерили ему верёвку из пепла. Вся провинция дрожала от страха. Приказ надлежит исполнять, но кто же во всей Синано сумеет смастерить верёвку из пепла?

Однажды вечером сын в великом отчаянии шёпотом рассказал матери о случившемся.

— Подожди, — ответила мать, — я что-нибудь придумаю.

Назавтра она подсказала сыну, что делать.

— Сплети верёвку из соломы, — наставляла его мать, — растяни её на плоских камнях и подожги безветренной ночью.

Сын позвал соседей и сделал, как велела мать; когда пламя угасло, на камнях лежала верёвка из белого пепла, и все изгибы и волокна её были прекрасно видны.

Даймё порадовался мудрости юноши, очень его хвалил, однако потребовал ответить, кто его надоумил.

— Горе мне! Горе! — возопил молодой земледелец. — Я должен сказать вам правду, — и, низко кланяясь, поведал о случившемся.

Даймё выслушал молодого человека и крепко задумался. Наконец он поднял голову.

— Синано нужна не только сила юности, — объявил он торжественно. — Как же я забыл знаменитое изречение: «Мудрость приходит, когда голову убеляют седины!»

В тот же час жестокий закон отменили, а обычай бросать стариков на погибель ушёл в такое далёкое прошлое, что осталась одна легенда.

Мы ехали дальше. Обычаи краёв, которыми мы проезжали, настолько отличались от обычаев Нагаоки, что мне казалось, будто я уже