Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Кобыла взяла барьер.

– Ну и отчаянная! – подбежал к Кире Андрей Петрович.

– Отчаянная! А ногу не сломала? – это Юрка.

– Не сломала, ходить могу. – Кира со злостью посмотрела на Юрку. Снова он тут как тут…

– Помогите, помогите ей, Дроздов. А потом зайдите в штаб.

Кире показалось, что командир сказал это раздраженно, резко. И недобро посмотрел на Юрку.

* * *

Теперь в санчасти пришлось полежать ей самой. Небольшой вывих, но все-таки… Проведать заходили многие. И Полуян. Хотя, конечно, без насмешек он не обошелся:

– Тебе не в санчасти, на конюшне лежать нужно. Придумала – вместо коня скакать…

Кира молчала. Да и что скажешь? Известно, было бы больше пользы, если б она сейчас сама хлопотала в санчасти возле настоящих больных. А то ходи по землянке, подскакивая, или тяни ногу. Да и немного стыдно. Самой себе боялась Кира признаться, почему так сделала. Юрку обманула. Убедила, что нужно было подзадорить Лауру, показать ей пример… Слушая, Юрка кивал, но в глаза почему-то не смотрел.

…Спрятала голову в подушку, подумала: «Просто хотелось обратить на себя внимание. Хотелось выделиться, чтобы Андрей Петрович заметил».

И конечно, как подумала про Андрея Петровича, сразу Юрка тут как тут. Склонился над ней, дотронулся до плеча:

– Кира, слышишь, я прощаться пришел. Уезжаю. Приказ оттуда, из-за линии фронта…

* * *

Юрки нет в отряде, а Кира почему-то часто-часто вспоминает, как они познакомились. Он тогда здорово напугал всех – завалился в землянку в немецкой форме! Маруся закрыла собой раненого Водопьяна. А сама Кира одеревенела, уткнулась в стену. Бинт, который подготовили к перевязке, покатился по полу.

Услышав русский, нормальный, привет, все очнулись, засмеялись. Парень в немецкой форме кивнул на свою руку, попросил:

– Перевяжи, колобок!

Кира и сама знала, что она невысокая и толстая. Очень из-за этого переживала.

– А вам что за печаль? Вы бы еще в черта переоделись! Герой нашелся – царапины испугался…

Парень в немецкой форме поднял бинт, на ходу замотал руку и вышел из санчасти.

– Ну и дурочка! Это же, наверное, радист с Большой земли. Их троих сбросили к нам на парашютах, – сказал Ибрагимка Бочаев, который уже месяц был в санчасти с раненой ногой.

Лежать тоскливо, вот он и совал нос куда не надо. Все ему прощалось – только бы поправился.

Она выбежала тогда за «немцем», но он исчез.

…Десантники надолго остановились в отряде.

Юрка, так звали «немца», стал часто приходить в санчасть. То пилюли просил от живота, а она готова была дать и от головы. То нужны были ему нитки, чтобы пришить пуговицы к рубашке, а она рада была распороть ее всю и перешить наново. Однажды он сказал ей слова, от которых замерла душа.

Она виновато опустила тогда голову:

– Я люблю другого…

Больше он никогда тех слов не повторял. Только иногда смотрел на нее долго, удивленно, будто сам боялся того, что в нем происходило.

Дурочка! Дурочка! Как же не хватает ей сейчас Юрки, его удивительного отношения к ней.

На глазах у всех в землянке он обнял Киру на прощанье и положил на стол сверток:

– Извини, цветов зимой нет…

И пошел. А Кире еще долго слышался топот конских копыт и отчаянный Юркин голос:

– Аллюр, три креста!

В пакете она нашла легкий парашютный шелк. Шелк его парашюта. Она поняла, почему он это сделал. Из парашютного шелка можно было нашить блузок, чтобы не ходить с «очками» на груди, как называли парни заплатки.

Она покраснела – это был первый подарок, который сделал ей мужчина. Подарок с неба.

Назавтра, после очередной операции, привезли много раненых, и весь шелк пошел на бинты…

* * *

Да, она любила другого. И, сколько не отговаривали ее, она все равно любила… Ей говорили, что где-то у него есть жена – ну и что? Кира все равно любила.

Какая она была счастливая, когда командир после тяжелой и опасной операции позвал ее к себе в землянку и попросил:

– Почитай, девушка, стихи.

Понятно, она начала с письма Татьяны Онегину: «Я к вам пишу – чего же боле?»

А как она была счастлива, когда Андрей Петрович посадил на гауптвахту Федю Сергеева за то, что Федька, подвыпив, лез к ней целоваться. Сделал бы так командир, если бы не любил? Ничего, что он никогда не говорит ей слова, которые сказал однажды Юрка!

…Лагерь спит. Одна Кира, может, не спит – она стоит на посту у штаба, она бережет сон своего любимого. Ах, как ей от этого хорошо! Ах, какой волнительный стих складывается в голове! Строка к строке, строка к строке – как ручейки в бурную реку…

Зашелестел кустарник, хрустнули ветки.

– Стой! Кто идет? – вскинула Кира карабин.

И опустила – увидела Антонину. Боже, какая она красивая при свете месяца в своем белом платье!

– Не узнала, что ли? – как-то гулко засмеялась Антонина.

И, снисходительно погладивши Киру по плечу, вошла в землянку.

Будто резанули Киру по сердцу! Слезы, горькие, соленые, потекли по лицу.

…Утром дядька Полуян позвал Киру на конюшню к Яшке и Лауре.

Она доверчиво прошептала ему:

– Не любит меня Андрей Петрович. Ночью ему Антонина стихи читает… А меня не зовет…

Дядька Полуян, видимо, предобрейший человек в мире. Протягивая Кире мешок с сеном, говорит:

– А может, и любит, если не зовет…

Созвездие

Алеша! Я иду к тебе, спешу, лечу! У меня в руках твой адрес. Север, далекий Север. Только что это? Я иду не туда, совсем не туда! А на восток, на восток, на восток. Где когда-то встретила тебя впервые.

…Я бегу, бегу. Ноги мои одеревенели от холода, вот-вот упаду. За мной уже никто не гонится, но я бегу, бегу. Вон уже видна деревня. Может, это Русаковичи?..

– Тетенька! Погреться у вас можно?

– Можно, заходи. Только откуда ты?

– А… издалека. Из Великих Лук…

Это неправда. И она видит, что неправда. Вздыхает тяжело, глубоко.

– Скажите, а наши здесь бывают?

– Наши? – голос ее удивленный, приглушенный. Но я с такой мукой повторяю свой вопрос, что она мне отвечает: – Добирайся до Коссовского леса. Вон туда. Иди по разбитой дороге, а потом левее, левее. Оттуда они приезжают.

Я иду по разбитой дороге. А потом левее, левее. Оттуда они приезжают…