Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко
– Не пущу! Не проси, гад!
Мгла начала редеть. Видно, солнышко проснулось.
И вдруг из землянки – песня, протяжная, слезная:
Здравствуй, мать, привет тебе от сына,
Пишет сын тебе издалека…
Разжалобить меня хочет?
Что я жив, но жизнь моя разбита,
Одинока, нищенски горька.
Признаюсь, что-то защемило в душе. Очень уж слова в песне печальные, а мелодия горькая-горькая!
Только на минутку, на одну минутку тронула меня жалость, а я за нее на себя злюсь. Никчемная слабачка! Вот же они у меня перед глазами: расстрелянные, сложенные штабелями на Кальварии; вот они, детские головки с навечно закрытыми глазами – под Тучинкой; вот обнявшиеся сестричка с братиком, вытянутые из колодца в Лядах.
– Не пой! – кричу я немым голосом.
И чувствую, что сейчас ворвусь в землянку и тогда… Только бы карабин не дал осечки.
– Не пой!
Кричу я снова, хоть полицай в землянке уже молчит. Не имеет он права петь! Нет для таких, как он, песен!
…Скорей бы шел разводящий.
Степка
В отряд Колесникова меня переправлял Степка. В телогрейке и ватных штанах, он сосредоточенно гнал лодку. Кроме меня в лодке было двое «пленников» – так мы называли в то время военнопленных. Им удалось убежать из концлагеря, Степка их также вез в отряд.
Я все еще была под впечатлением пережитого и мыслями возвращалась к нашей поселковой больнице, к спрятанному в схроне оружию, к последним словам Лели:
– За нами следят… Сегодня отходим. Я в отряд Вережкова. Ты – к Колесникову.
Леля была медицинской сестрой. Не знаю, что бы случилось со мной, если бы в беженцах я не прибилась к ней. Леля научила меня всему: делать перевязки, уколы, накладывать шины, чистить оружие и даже… улыбаться немцам.
В ушах все еще звучали «Розамунда» и «Лили Марлен», а также торжественная фуга Баха, которую с таким удовольствием слушал комендант Вальтер в своем кабинете – после удачной акции. Комендатура находилась напротив больницы, и как раз в то время, когда я попрощалась с Лелей и сиганула в обрыв, через форточку неслись ко мне все эти звуки. Видимо, у коменданта и его приближенных было хорошее настроение…
Лодка летела стремительно, придерживаясь крутого, правого берега. Сверху к нам тянулись сухие ветки кустарника, холодный ветер освежал лицо.
Я постепенно успокаивалась, начала присматриваться к соседям. Один из них навалился на другого, младшего, и, казалось, спал. Младший, замученный, с покусанными губами, с тревогой осматривался по сторонам.
Степка время от времени вытирал пот со лба, налегал на весла. Мне хотелось поговорить, и я спросила, быстро ли мы доберемся. Степка молча кивнул. Я предложила ему помощь, но он отказался.
Удивительным было то, что лицо у Степки оставалось с легким румянцем, с нежной кожей – несмотря на суровую партизанскую жизнь.
Он строго глянул на меня синими, как озера, глазами и сказал тихо и страшно:
– Я сегодня смерть видел…
Мы уже много чего насмотрелись за время войны, но от Степкиных слов стало холодно.
– Ночевал я в Чижах. А утром немцы через деревню проехали. Зашли как раз в ту хату, где я на печи спрятался. В доме только дед и мальчик лет десяти. Немцы шнапс просят, а дед глухой, не слышит. Тогда один из них разозлился, и бац в мальчика.
Степка шмыгнул носом и долго греб молча.
– А мальчик… из желудей человечков делал… Немцы за двери, а я – к мальчику. Плачу…
Тут Степка запнулся и закашлялся. Потом снова греб молча.
Один из «пленников» протянул ему самокрутку.
– Не курю, – как-то по-девичьи сконфузился он.
– А пистолеты ты нам отличные дал. Трофейные, видимо?
– Ага, под Сеницей мы тех немцев взяли. Один «обер», а другой «унтер». Привели в отряд, а командир говорит: «Поговори с ними, Степка».
– А ты по-немецки умеешь? – с уважением спросил тот, который предлагал самокрутку.
– Ага, немного… Ну, я все спрашиваю, перевожу. А потом командир приказывает: «Спроси, сколько они наших девчат изнасиловали?» Только я этот приказ не выполнил. Про все спрашивал, а про это… – и он передернул плечами.
Я подумала: сколько ему лет? Наверное, самое большее – семнадцать. Из-под ушанки выбилась прядь светлых волос и развевалась на ветру.
– А ты отсюда? – спросила я.
– Нет, из города, – уклончиво ответил он.
– А здесь как оказался?
– К бабушке в гости приехал, – улыбнулся впервые.
Улыбка его была обаятельная. Я даже засмотрелась на Степку. И очень захотелось сесть с ним рядом.
– А командир ваш добрый?
– Почему «ваш»? Теперь он и твой будет.
– Ну, а какой же он все-таки?
Степка будто обнял глазами округу:
– Отчаянный!
Вдруг внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А вы замужняя?
– Н-нет, – даже растерялась я.
Степка ничего не ответил и налег на весла.
Наконец мы пристали к берегу. Озираясь, спрятали в камышах лодку. Степка управлялся со всем довольно проворно, но быстро устал. Щеки его зарумянились еще больше, он посмотрел на свои ладони с красными волдырями от работы с веслами, начал по-детски на них дуть.
Потом повел нас по извилистой болотной тропинке. Впереди виден был лес. Мы дошли до сожженного хутора. В усадьбе сохранились остатки пчельника. Степка вскоре остановился и вскрикнул. Мы увидели разворошенные улья и пчел, которые еле двигались по холодной земле.
Он закинул несколько пчел в улей и печально сказал:
– Жалко… Пчелы замерзнут…
В лес мы успели до темноты. Из кустов услышали:
– Кто идет? Пароль!
Степка ответил коротко:
– Мушка!
* * *
Из лагеря Степка исчез неожиданно, не попрощавшись. У меня была тьма работы, я бросалась от одного раненого к другому. С тревогой думала о Леле. Что с ней? Вышла ли она к своим?
Почему-то мне было тоскливо еще и оттого, что я больше не видела Степку, не сказала ему на прощание добрых теплых слов.
В отряде лишних вопросов не задают. Но я уже знала, что это как раз был тот легендарный разведчик и связной, про которого слышала еще от Лели. Говорили, что это по его, Степковым, донесениям колесниковцы побили полицаев в Чижах и захватили склад с оружием; что Степка привел партизан на автобазу, где парни насыпали в баки машин песка.
Да разве только это!
Имя Степки вызывало в отряде теплую, загадочную улыбку. Я уже и не надеялась встретиться с ним. Но как-то меня вызвал
