За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

То и дело попадались трупы. Как петлюровские, так и явно большевистские. Нелепо валялся с простреленным глазом Кулеба, правой рукой будто обнимая кого-то. Хорошо бы и Гончаренко… Но Гончаренко в виде трупа не попался. Да и черт с ним!

Вспомнив про выданное ему удостоверение: «…мобілізований в якості лікаря першого полку Синьої дивізії…», выхватил его из кармана, разорвал в мелкие клочья и развеял по ветру. И как раз вовремя – минут через пять выскочили большевистские конники в шапках с меховыми наушниками, один из них окликнул:

– Кто таков?

– Доктор Булгаков, спасаюсь от петлюровцев.

– Документ имеется?

– Пожалуйста. – Он протянул нормальное удостоверение врача, имеющего частную практику. Его взяли, мельком глянули и вернули.

– Ну, спасайся, доктор Булгаков, – дружелюбно засмеялся красный кавалерист, и его небольшая ватага поскакала в сторону страшной усадьбы.

Надо же! Еще кто-то в этом мире говорит по-русски!

Стало светать, когда доктор Булгаков перешел через мост и оказался на Подоле, откуда уже быстрым шагом зашагал вверх по Андреевскому спуску. Дойдя до дома, принялся бешено звонить в дверь. Со второго этажа в доме оказались только Таня и Варя, поскольку остальные старались редко появляться, боясь арестов.

– Миша! – прошептала Таня это теплое и уютное слово.

Его обволокли объятья жены и сестры, повели наверх, в комнату, в кровать, погрузили в теплую постель, как масло в стопку блинов, и он стал плавиться и таять, таять, таять, быстро ушел в сон, лишь успев пробормотать:

– Пандемониум… Був Гаков – нема Гакова.

И теперь, сидя в лесу под Киевом у костра и обедая с женой поджаренной на огне краковской колбаской, он спросил:

– А ты помнишь, как я тогда второго февраля от петлюровцев вернулся?

– Еще бы! – ответила Таня. – У тебя был такой страшный вид. Даже хуже, чем когда ты морфием… Глаза белые. И горячий, весь пылаешь. Уложили, Варенька помчалась за отчимом, Жан-Поль сразу примчался, осмотрел тебя. Одежда у тебя была забрызгана кровью, но сам ты не ранен оказался. И весь горел. Иван Павлович сказал, что у тебя сильнейшее нервное расстройство и надо просто переждать. И ты пять дней лежал в жару и бредил, никого не узнавал.

– А что я в бреду говорил?

– Несвязное. Часто кричал: «Бандиты! Мерзавцы! Изверги!» Еще повторял дурацкое: «Був Гаков – нема Гакова». А еще: «Интеллигентская мразь!» Даже матерился. А однажды позвал какую-то Люсю. Что за Люся?

– Понятия не имею. А не говорил, что я убил кого-то?

– Нет, не говорил. А ты что, убил кого-то тогда?

– Может быть… Я бежал, за мной гнались, я отстреливался.

– Браунинг твой был с пустой обоймой. Гладыревский пришел, глянул и говорит: «Э, да наш Мишутка в кого-то пулял».

А тем временем, пока он отлеживался, петлюровцев из Киева вышибли, городом завладела Красная армия. Седьмого февраля жар внезапно прошел, а на другой день доктор Булгаков встал, как новенький, и даже принялся принимать больных, ибо деньги требовались позарез. В середине февраля явился тот самый красный кавалерист, который проверял у него документы, сказавший: «Ну, спасайся, доктор Булгаков»:

– А я гляжу, фамилие знакомое! Спасся, стал быть.

Звали его Тимоша Ларионов, у него обнаружилась первичная эмфизема легких, и Михаил Афанасьевич принялся его лечить. Он приходил на приемы с большой итальянской гармонью «Скандалли» и развлекал остальных посетителей, играя «На сопках Манчжурии» и всякое подобное. Не всем это нравилось, но становилось веселее. Второй этаж ему приглянулся, и вскоре он потребовал одну комнату, вселился в нее с двумя такими же весельчаками и стал ухлестывать за Варенькой, но вернулся Карум, и ухаживания заглохли. А в апреле случилось такое, что заставило доктора Булгакова уйти в леса.

Солнечным весенним днем он шел нараспашку по Владимирской, как вдруг его сзади кто-то схватил за локоть и резко дернул:

– Это ты, падаль!

Он обернулся и увидел ее. Ту самую женщину, мужа которой убили, а атаман Гидота приказал и ее забить до смерти.

– Вы спаслись!

– Я-то да, а вот ты теперь от меня не отвертишься, гнида, – вся горела ненавистью женщина. – Граждане! Это мерзкий докторишка! Он лечил палачей. Он выслуживался перед петлюровцами. Арестуйте его!

Она бегала глазами окрест, пытаясь увидеть большевиков, но, к счастью доктора, их нигде не наблюдалось, и он сделал движение, пытаясь освободиться, однако женщина мертвой хваткой вцепилась в его рукав, продолжая вопить:

– Помогите мне арестовать эту гадину! На нем кровь наших детей и мужьев! Что же вы мимо-то идете?

Михаил Афанасьевич сделал несколько шагов, но она, не выпуская его рукав, ехала на подошвах ботинок, как на полозьях:

– Граждане! Это приспешник извергов, петлюровский выродок!

Следовало действовать решительнее, и он резким движением сбросил с себя пальто, женщина упала, а он побежал со всех ног.

– Хватайте его! Граждане! Это петлюровец! Это палач и гнида! – отчаянно кричала она вслед, а он несся что было духу, с Владимирской сиганул в Десятинный переулок, бросился в скверик, где липа Петра Могилы, побежал мимо Десятинной церкви под сенью деревьев. Крики несчастной женщины перестали доноситься, но он по-прежнему бежал со всех ног, покуда не очутился дома. Наврал домашним, что среди бела дня бандиты сняли с него пальто.

– Жаль, я браунинг дома оставил.

Но Тане ночью рассказал правду.

– Хорошо, что удостоверение личности в кармане пиджака осталось. А в кармане пальто всего лишь деньги.

– Всего лишь! – фыркнула жена. Потом, подумав, добавила: – Тебе надо больше не ходить по улицам.

– Мне надо вообще в лес уйти. Мало ли кто еще меня опознает, что я был мобилизован петлюровцами. К тому же Тимоша сказал, что скоро красные всех врачей мобилизуют. Какое уж там отсидеться? А времена настали теплые. Не замерзну.

Глава седьмая

Тиф

1920

Тусклый свет. Кажется, это именно так и называется – тусклый свет. И он входит в это прямоугольное пространство. Окно. Да, окно. Так оно называется. И все равно непонятно. Что все это? Где он? Кто он? Но надо ли это знать, когда так хорошо просто смотреть на тусклый свет. Есть еще яркий, жестокий, мучительный. Он называется солнечным. А тусклый – ласковый, ненавязчивый. На него можно смотреть и смотреть. Закрыть глаза, подремать и снова смотреть, как в окно сочится жизнь, так и не иссякшая. И какая-то знакомая женщина подходит и спрашивает:

– Миша, как ты себя чувствуешь?

Зачем ей знать, как себя чувствует какой-то Миша? Касается ладонью его лба. Ворочает его, втыкает