Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Я всегда думала, что если бы королева Гортензия царствовала как регент, как властительница, ее царствование стало бы одним из самых счастливых. Много доброго, что другие государи делают вследствие политики здравого смысла, она делала бы только из желания общего блага и уважения к своим обязанностям. Она в полной мере постигла бы, что спокойствие ее народа зависит от спокойствия ее души. Я думаю, например, что она часто прощала бы, имея силу наказывать, но мщение казалось бы ей уделом души низкой, испорченной.

Говоря об этом, я должна привести здесь слова, сказанные императором одному человеку, который пользовался особым его доверием и повторил мне их недавно. Этот человек принес однажды императору список из семнадцати имен, которые могли тревожить Наполеона, потому что принадлежали людям, важным по своему общественному положению и богатству и составившим заговор, но так неискусно, что все их действия были известны уже в самом начале. Император улыбнулся и пожал плечами. Он готовился тогда к Ваграмскому походу и внутренние дела Франции, хотя еще спокойные, не могли не беспокоить его.

— Что угодно будет приказать вашему величеству касательно этого дела? — спросили у него.

— Ничего.

Спрашивавший поглядел на императора с изумлением. Император повторил, улыбаясь:

— Совершенно ничего, милый граф. Я наказываю своих врагов только в том случае, когда они поступками своими противятся добру, которое хочу я им сделать. Именно за это, а не за то, что я им не нравлюсь, я наказываю их. Да, я гораздо менее корсиканец, чем думают.

Эти слова, повторяю, узнала я всего несколько дней назад. Они кажутся мне превосходными. Тот, кто слышал и пересказал их мне, долго разговаривал со мной о взгляде Наполеона на окружавших его людей. Он отличал своих друзей от тех, кого награждал только за услуги. Он был меньше привязан к ним, менее благосклонен, но часто награждал их щедро. Фавориты не были в моде при его правлении, и предпочтения редко перевешивали истинные достоинства. Наполеон оказывал милости тем, кого любил, например Жюно, Дюроку, Ланну и многим другим. И когда эти самые друзья заслуживали высоких наград, он осыпал их ими. Но эти люди были столпами государства, служа ему пером или шпагою, жертвуя здоровьем в кабинетных трудах или проливая за него кровь в сражении. Все это казалось как бы их обязанностью.

Император любил порядок. Всякий месяц господин Эстев подавал ему счет его частной казны и общую финансовую опись его хозяйства. Часто обнаруживались сбережения. Тогда император делал список и награждал главнейших своих генералов. Многие были молоды, любили удовольствия, может быть, даже пышность, почему бы нет? Роскошная, а иногда и сибаритская жизнь казалась им вдвойне сладостнее после нескольких лет, проведенных в шатре, среди тропических песков, в хлябях Польши, в снегах России, на скалах Испании. Человек, наслаждавшийся этой роскошной жизнью, повторял себе: «Этим я обязан моей храбрости, моим благородным подвигам!» Так могли говорить военачальники Наполеона Жюно, Ланн, Рапп, Мармон, Бессьер, Дюрок и многие другие, которых нужно было бы назвать всех. Император превосходно понимал этих людей, проливавших свою кровь за отечество, потому что, как ни велика была привязанность их к нему, Франция всегда оставалась величайшим и первым двигателем их в этих благородных жертвах. Император знал, что надобно осыпать наградами того, кто отдает делу свою жизнь. Человек, который умел убеждать, знал, что самый дорогой товар, если б можно было его купить, — руки, ноги и все тело. За такой товар трудно назначить цену, надобно вознаграждение, и потому-то он не жалел милостей для верных, храбрых людей, окружавших трон. Но, несмотря на всю недоверчивость к человеческой природе, он обманулся в своих печальных и подозрительных предвидениях! Недавно я узнала, что при ежемесячном разделе сумм, Удино, генерал Рейнской армии, хоть и не имел перед императором таких прав, как его самые верные генералы, однако получал по восьми и по десяти тысячи франков каждый месяц, и очень долгое время.

Конечно, император говорил о маршале Удино так же, как о моем муже; конечно, о нем он отзывался иногда так же обидно, как о Жюно, по словам Лас-Каза. Почему же не передали нам этих суждений? Я могу назвать причину.

Несколько месяцев назад я вышивала покрывало в своем кабинете, подле меня сидела одна знакомая моя, женщина преклонных лет, но чрезвычайно умная и самая приятная рассказчица. Послушать ее — значит провести веселый час в жизни. Это графиня д’Опуль.

Мы больше не разговаривали; мы смеялись. Я отдыхала, перебирая в голове множество историй, рассказанных ею мне, одна смешнее другой. Игла моя ходила вверх и вниз. Собеседница глядела на меня и, погрузившись в мягкую бержерку, покачивала маленькой ножкой своей, всегда хорошо обутой и напоминающей ногу малого ребенка. Вдруг, подмигнув, она спросила:

— Разве вы не будете отвечать ему?

— Кому?

— Ну этому Лас-Казу?

Мы ни разу не произнесли имени его за весь вечер; но довольно часто упоминали его, так что я тотчас поняла ее мысль — вот польза от разговоров с умными людьми…

— Конечно, — сказала я ей, — буду отвечать. Но понимаете ли вы эту злобу его против моего мужа? Он покрыл нас славой, меня и моего мужа, пожертвовав нам чуть не целую главу. Кто этот человек? Вы знаете его?

— О, конечно! Неужели вы не знаете его, вы?

— Вообразите, моя милая, что при дворе было сто камергеров; это были планеты низшего порядка (говорю это не для того, чтобы сказать глупость: умные люди поймут меня). Что же удивительного, если я не знала господина Лас-Каза, который совсем не принадлежал к моему кругу и не был знаком с ним, как он и сам говорит. Но тем больше я удивляюсь его ненависти к Жюно.

— Ах, моя милая, он был ваш деревенский сосед, и даже очень долго.

— Лас-Каз?

— Он самый.

— Боже мой, но где же?

— В Биевре. Ведь подле вас был дом господина Шамильи?

— Именно.

— Была госпожа Монтессон в большом Биеврском замке?

— Да, но все это не Лас-Каз.

— Постойте, мы дойдем и до него. Помните ли вы англичанку, леди Кла ***, которая заняла замок госпожи Монтессон?

— Без сомнения, и по причине самой верной или, скорее, дурной.

— Но зачем вам было ссориться с нею?

— Совершенно не за чем! Но я все равно не понимаю, причем тут господин Лас-Каз.

— Лас-Каз знал леди Кла