Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

преступной: довольно печальных последствий. Верю даже, если надобно сказать это, что тут и было только внешнее, но внешнее ужасное, потому что оно воспламенило гнев льва. После этот Везувий устроил извержение… В этом-то отношении, политическом, решилась я говорить обо всем, что будут читать далее. Это как бы предисловие, необходимое для того, чтобы объяснить, что происходило с моим мужем в России в 1812 году, и описать трагедию, которой окончилось это в 1813 году. Семейство, лишенное своего главы, дети в сиротстве, знаменитое имя, открытое для нападений… — о, это, конечно, может придать моим словам пафос, приличный таким обстоятельствам и удаляющий мысль о ничтожной любовной интриге. Тут не нужно ни ревнивой страсти, ни романтической горести — надобно представить только события.

Теперь пусть войдут со мной в Тюильри, проникнут в кабинет Наполеона, увидят его там не одного, но окруженного всеми, кто отравлял жизнь ему донесениями, причем даже не ежедневными, а ежечасными. Это были не Ланн, не Бессьер, не Массена и даже не Сульт, которому отдаю справедливость, хоть и не люблю его. Это не был и Дюрок, что бы ни говорили о внутренней полиции, которую он вынужден был поддерживать во дворце, и не Жюно, несмотря на множество донесений, которые получал он каждый день как парижский губернатор. Нет, никто из этих людей, честных и, конечно, ненавидящих интриги, никто из них не вмешался бы во вздорные сердечные тайны своего товарища и не сочинил бы двадцати страниц неблагопристойного доноса, который не имел никакой полезной или политической цели. Сам автор его не сомневался в этом и мог своим доносом только на минуту занять императора, который находил удовольствие в том, чтобы знать, кто сколько крупинок соли насыпал на кусок хлеба с маслом.

Люди, которые играли эту отвратительную роль, известны. Презрением и общей ненавистью награждены по достоинству их гнусные поступки. Особенно двоих осуждало общественное мнение. Один из них умер, и как христианка я простила его за все зло, сделанное им Жюно; но как вдова и мать я не прощаю ему невознаградимого зла, причиненного отцу моих детей. Другой, столько же виновный, еще не явился перед судом Божьим дать отчет в своем поведении как человек и гражданин. Он не только живет, но и продолжает творить зло, угрожает, имеет силу. Но умолкни, душа! Умолкни! Скоро ты сможешь раскрыть свои горести и вернуть стрелы туда, откуда они пущены — это моя обязанность.

Непонятно, как император мог не знать ничего об истинном поведении своих сестер? Но достоверно, что он точно не знал этого, и я не понимаю, каким образом, потому что орлиные глаза его проникали во многие другие тайны. Фуше, Дюрок, Жюно, Дюбуа — эти четыре человека, державшие в руках своих всю всезнающую полицию Парижа и Франции, молчали обо всем, что знали, имея уважение к Наполеону; двое — из привязанности к нему, а двое других — страшась не понравиться ему самому или принцессам. Император наконец узнал все, но мимоходом и таким необычайным способом, что поверил весьма немногому. Он приписывал слухи, часто ходившие в обществе, неосторожности молодых женщин и говорил своей матери: «Синьора Летиция, в чем дело? Поговорите с вашими дочерьми. Я не хочу, чтобы они вредили своему имени с этими хахалями. Пусть танцуют с офицерами моей гвардии. Хоть они и не красавцы, но, по крайней мере, славные ребята».

Я не стану отвечать на все ужасы, которыми старались окружить некоторые связи императорской фамилии. Кто бывал в искреннем окружении Наполеона, тот знает образ его мыслей и мнение о нравственности. Кровь моя кипит, когда я слышу обвинения в том, что он хотел развращать умы: это те же выдумки, что его желтый цвет лица или табак, который он носил в своих карманах! Тысячи подобных вздорных глупостей были сказаны на его счет. Может быть, мне самой возразят, указав на сцену в Мальмезоне, описанную мной в своем месте, и я буду отвечать самой этой сценой. Наполеон не применил бы никакой хитрости, желая увлечь меня. Исполни я его желание, он презирал бы меня, как часто видела я это, потому что жена его друга, изменяющая мужу с властителем, справедливо казалась бы ему презренным существом. И он не был ветреным светским франтом. Если иначе поступал он с женщинами, которые не могли обесславить его за проступок, то он, конечно, не решился бы на это с теми, кто мог возненавидеть его и непременно возненавидел бы. Да и как может клевета, имея столь мало признаков вероятности, столь легкомысленно разливать свой яд на жизнь человека? Как не спросить здесь себя, мог ли человек, строгий во всех привычках своей жизни, отступить от этой строгости и покрыть себя бесчестием? Тогда порок должен был бы иметь для него особенную привлекательность, а этого ничто не показывает во всю его жизнь.

Наполеон узнал о проступках одной из своих сестер как раз во время Португальской войны. Первый обвиненный в том был отправлен в штаб Жюно. Знаю, что это назовут невозможным те, кто хочет смеяться над всеми. Однако это правда, а раз узнав правду, Наполеон, конечно, вскоре был уведомлен обо всем. Таким образом, приключение, в которое был замешан Жюно, достигло слуха императора раньше других, и я уже говорила, как жестоко он рассердился на это.

Не переставая расхаживать по комнате, он спросил, знает ли Мюрат обо всех этих любовных историях, охотах в Ренси и спектаклях, куда ездили в карете Жюно и с лакеями в его мундирах.

Видно, что карета и мундир казались ему особенно неприличными. Жюно начал объяснять, что цвет их у великой герцогини гораздо ярче. Император гневно топнул, поглядел на него молча и спросил строгим голосом:

— А какого цвета ваш мундир?

Жюно опустил глаза и не отвечал ничего. В самом деле, цвета наших мундиров были совершенно одинаковы; различие было только в галунах и отворотах: белых у великой герцогини и желтых у меня; галуны у нее были золотые, у меня серебряные; камзолы же из амарантового сукна были одного цвета. Надобно сказать, что этого непременно хотела сама герцогиня. Я всегда полагала, что с этим соединялась политическая цель, и после увидела доказательства своей мысли.

— Да, — сказал император, продолжая ходить, — если бы Мюрат узнал все это, что сказал бы, что сделал бы он? Ты увидел бы страшную бурю.

Лицо Жюно переменилось в одно мгновение: он побагровел, потом побледнел и снова покраснел. Вдруг, собрав всю силу своего характера, он сделал два шага к