Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Еще недавно мы были с ним равны и на поле битвы, и везде. Если бы теперь он почел себя оскорбленным, я предоставил бы ему удовлетворение, какого бы он ни потребовал. Может быть, он пугает теперь казаков, но меня не так легко устрашить. И на этот раз выбрал бы я оружием пистолеты.

— Ну вот! — вскричал император с удивительным простодушием. — Вот этого-то я и боялся!..

И прибавил тише:

— Но я устроил все… Я говорил с ним… Теперь это улажено.

— Государь, благодарю вас, но замечу вашему величеству, что я не хочу такого примирения с великим герцогом Бергским. Если он почитает себя оскорбленным (хотя я утверждаю, что он не имеет никакого повода), то… мы живем недалеко друг от друга, мой дом подле Елисейских Полей…

— Да, да, — прервал его император, — он уж слишком подле. Кстати об этом: к чему эти частые визиты моей сестры к твоей жене?.. Правда, они были дружны, но теперь другие времена, другие нравы. Это заметили и тоже сделали поводом для разговоров.

— Государь! Моя жена чрезвычайно страдает своей беременностью; она не может выходить, не сделав множества особенных предосторожностей. Ее императорское высочество герцогиня была столь добра, что приезжала к ней дважды или трижды нынешней весной, и вот все, чем ограничиваются эти так называемые многочисленные посещения.

— Неправда, — отвечал император, вынимая из ящика большое письмо. Он еще раз пробежал его и нахмурился. Жюно взглянул на письмо и узнал почерк.

— Простите меня, ваше величество, но если вы судите и обвиняете свою сестру и своего старого друга, самого преданного слугу, по наветам того, кто писал это письмо, я не могу верить вашему беспристрастию.

Наполеон явно изумился, однако не возразил Жюно. Казалось даже, незаметная улыбка скользнула по губам его.

— Это даже не письмо, — сказал Жюно, — потому что он был с вашим величеством, следовательно, это донос! Донос его полиции, переписанный им! Он должен был бы, по крайней мере, уважить сестру вашего величества. Впрочем, есть средства заставить таких людей быть осторожными и вежливыми. Я и употреблю эти средства.

— Жюно! — воскликнул император. — Я запрещаю тебе драться с ним!

Жюно презрительно усмехнулся.

— Вы подозревали меня в измене, государь, и я не могу требовать в этом отчета у вас; но я потребую его у виновника этого позора, ей-богу потребую! После, когда захочет Мюрат, я готов повидаться и с ним, если только не получу пулю в голову, что очень возможно: я видел, как трусы убивают храбрых людей. Но, если выйду из переделки жив и цел, я к услугам герцога Бергского.

Наполеон быстро вскочил и, подойдя к Жюно, который опирался на камин, повернул его к себе, схватил его руку и почти закричал:

— Еще раз, я приказываю тебе остаться смирным! Я не хочу, чтобы ты дрался ни с тем, ни с другим. Обещай мне это, — прибавил он, подвинувшись к Жюно и сжимая его руку, — обещай это своему старому другу!

Такие мгновения бывали у Наполеона мимолетны, но всегда впечатляли. После этого он всегда оставался победителем. В его взгляде, в его голосе было какое-то невыразимое волшебство. Он точно знал, что победит самое упрямое сопротивление. Жюно почувствовал, как исчез гнев его от этого взгляда, от этого голоса. Он взял руку императора, сжал ее и приложил к своей груди.

Император слышал, как сильно билось это сердце, и в свою очередь почувствовал какое-то волнение. Но он тотчас превозмог себя, тихо освободил свою руку и взлохматил густые белокурые кудри Жюно.

— Обещай мне быть благоразумным, упрямец! — только и сказал он.

Этот разговор продолжался очень долго. Дежурный зал был наполнен людьми, которые прислушивались, стараясь узнать, чем кончится продолжительная сцена. Особенно одному человеку хотелось, чтобы она была короче: он знал императора и знал, что никогда не разговаривает тот долго с тем, кого хочет лишить своей милости; и лицо Жюно, когда он вышел, утвердило его в этом мнении. Жюно прошел мимо него в двух шагах и сделал вид, что не замечает его.

— Я не удержался бы сказать ему все, что думал о нем, — говорил мне Жюно через полтора года, когда мы жили в Испании дружнее, чем когда-либо в другое время, и доверительно рассуждали перед камином об этой поре его жизни, которую раскрывал он мне всю. — И это было бы правильно, потому что этот человек — настоящая змея, — прибавил он.

Глава XXX. Жюно получает новое назначение

Прогулки по Парижу в роли нового Гаруна аль Рашида часто доставляли Наполеону удивительное наслаждение. Вот что случилось с ним однажды по возвращении из первого Польского похода.

Это было 15 августа, энтузиазм народа находился в высшей точке; любовь и преданность Наполеону основывались на его знаменитых подвигах и не имели никакой нужды в ослеплении. Чувство, которое заставляло тогда любить императора, было совершенно искренним.

Таким образом, вечером накануне дня святого Наполеона Тюильрийский сад блистал огнями; дворцовая терраса, на которой тогда мог прогуливаться каждый, заполнилась народом. Толпа была столь многолюдной, что едва можно было протиснуться сквозь нее, и люди не слушали концерта и патриотических песен, не глядели на иллюминацию сада; нет, взгляды всех обращались к двум окнам нижнего этажа с надеждою увидеть, хоть на одно мгновение, своего любимого императора. Крики «Да здравствует император!» оглашали темное небо, огни освещенных шатров на набережной как бы отвечали сверкающей массе огней императорского дворца. Дальше в воздухе вырисовывался как символ славы светлый крест Почетного легиона. Этот знак, награждавший пролитую за отечество кровь и труды кабинетного ученого, еще не сделался таким пошлым, чтобы люди пренебрегали ношением его. Тогда многие из тех, кто теперь старается показать, что не уважает знаменитой эпохи, называя ее славой, стоившей слишком большой крови (заметьте, сами эти люди не пролили ни капли своей), удивлялись от чистого сердца тому, что было удивительно, и с радостью и без всякой зависти присоединяли свой голос к общим восклицаниям.

Император вышел вечером из дворца со своим верным другом, который не оставлял его никогда, — с Дюроком. Этот человек постоянно окружал императора своею деятельной заботой, хотя, надо признать, император иногда сбегал от нее, как молодая женщина скрывается от любовника, столь же ревнивого, сколь и влюбленного. Итак, император вышел из дворца взглянуть на праздник накануне дня святого Наполеона.

— Ваше величество, должно быть, очень счастливы, — говорил обер-гофмаршал Наполеону, который, опершись обеими руками на парапет террасы, оглядывал все пространство, описанное мной выше. — Труды ваши, конечно, велики, но зато