Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Я пересказала эту сцену потому, что Дюрок, имея удивительную власть над императором, мог бы сделать многое для пользы императрицы. Я уверена, что он никогда не действовал против нее; но есть обстоятельства, в которых молчание бывает смертельно.
Однажды утром узнали, что император уехал ночью, в четыре часа; но цель и даже место этого путешествия оставались неизвестны. Впрочем, император не мог ехать никуда, кроме Италии. В самом деле прежде всего он хотел побывать в Милане. Но одна из побудительных причин этого путешествия, почти неизвестная, была желание его вновь сблизиться с Люсьеном, которого не видел он со времени второй его женитьбы. Император почувствовал наконец или, лучше сказать, никогда не сомневался, что из всех братьев его только один Люсьен мог понять его и идти с ним по открытому им пути. Но характер Люсьена был тяжел, и император, зная это, решил сам повидаться с ним. Для этого оба брата решили съехаться в Мантуе.
Люсьен приехал вечером, около девяти часов. Он был в дорожном берлине с господином Бойе, двоюродным братом своей первой жены, и графом Шатильоном, одним из своих друзей, жившим тогда у него.
— Не велите распрягать, — сказал Люсьен этим господам. — Может быть, сегодня же вечером я отправлюсь назад.
И он вошел к императору. Об этом достопамятном свидании я знаю подробности с обеих сторон, и рассказы не противоречат один другому.
Наполеон прохаживался в большой галерее с принцем Евгением, Мюратом и Дюроком. Он пошел навстречу брату и протянул ему руку с дружеским чувством. Люсьен был тронут. Они не виделись после Аустерлицкого похода, и вся слава Наполеона не только не возбуждала в нем зависти, но казалась ему еще блистательнее и огромнее в то время; благородное сердце его было растрогано. Несколько секунд он молчал и наконец сказал, какое счастье для него увидеться с братом. Император сделал знак, и все бывшие в комнате вышли.
— Ну, Люсьен, — сказал Наполеон, — какие у тебя теперь планы? Хочешь ты наконец идти одним со мной путем?
Люсьен взглянул на него с изумлением.
— У меня нет никаких планов, — отвечал он. — Что же касается до пути вашего величества, то как понимать это?
На круглом столе перед ним лежала сложенной огромных размеров карта Европы. Император взял ее за один конец, развернул движением руки и бросил на стол с какою-то небрежностью.
— Выбирай королевство, какое тебе угодно, — сказал он Люсьену, — и я сию минуту обязываюсь словом брата и императора отдать его тебе. Потому что я имею теперь довольно власти в Европе. — Он остановился и, глядя на Люсьена с удивительным выражением, прибавил: — Люсьен! Ты можешь разделить со мной власть, которую имею я над людьми. Для этого надобно только идти путем, который я открою тебе, посвятив тебя в свою идею, самую грандиозную и величественную, какую только изобретал человек. Но, чтобы привести ее в исполнение, надо помогать мне, а это могут делать только мои родные. Из моих братьев только ты и Жозеф в состоянии оказать мне реальные услуги. Луи — упрямец; Жером — дитя без всяких способностей. Следовательно, только с вами связаны все мои надежды. Хочешь ли ты осуществить их?
— Прежде чем мы пойдем дальше в этом объяснении, — отвечал Люсьен, — я должен предупредить тебя, что не переменился нисколько. Правила мои те же самые, какие были в 1799 и 1803 годах. Здесь, рядом с императором Наполеоном, я таков же, каков был в Люксембургском дворце 18 брюмера. Так что решай сам, брат, угодно ли тебе продолжать.
— Ты говоришь ерунду, — ответил Наполеон, пожав плечами. — Другое время, другое направление идей. Кстати ли теперь говорить о ваших республиканских утопиях! Надобно понять мою систему, говорю я тебе. Иди моими путями, и завтра же я сделаю тебя главой любого народа. Я признаю твою жену своею сестрой, короную ее вместе с тобой и сделаю тебя величайшим в Европе после себя. И возвращу тебе всю мою дружбу, — прибавил он после этих громких слов голосом ласкающим и сладостным, тем голосом, которым обладал он один, голосом, сильные и нежные звуки которого потрясали ваше сердце, заставляя его биться сильнее. Этот человек был весь обольщение!
Люсьен затрепетал, слушая его, и побледнел: он любил Наполеона…
— Я не продаю себя, — сказал он взволнованным голосом. — Послушай, брат! — продолжал он, и голос его изменился. — Послушай, этот час очень важен в моей и твоей жизни. Я не хочу быть твоим префектом. Если ты даешь мне королевство, я хочу управлять им согласно своим идеям и соображаясь с его потребностями. Я хочу, чтобы народы, подвластные мне, не проклинали моего имени, хочу, чтобы они были счастливы и уважаемы, а не оставались рабами, как в Тоскане и во всей Италии. Ты сам не должен желать найти в брате малодушного угодника, который за несколько приятных слов продаст тебе кровь своих детей, потому что народ есть не что иное как большое семейство, глава которого обязан дать отчет Богу за каждого из его членов…
Император глядел на Люсьена, нахмурив брови, с выражением глубокого неудовольствия.
— В таком случае, зачем же было приезжать ко мне? — сказал он отрывисто. — Потому что если ты упрям, то я, как известно, упрям не меньше!
В эту минуту самые разные эмоции отразились на лице Наполеона и придали ему вид странный. Он быстро ходил по комнате и повторял с выражением, которое показывало сильную тревогу души:
— Все тот же!.. Все тот же!..
Вдруг, обернувшись, он закричал громовым голосом, топая по мраморному полу галереи:
— Повторяю вам еще раз, милостивый государь, зачем же вы приехали ко мне?.. Для чего все эти возражения?.. Вы должны повиноваться мне, как своему отцу, как главе нашего семейства. И вы непременно сделаете все, что я хочу.
Люсьен начинал гневаться, и все благоразумие, какое он обещал себе сохранить, быстро исчезло, потому что слишком бурным вышло их свидание, которое должно было решить не только будущий жребий его, но, может быть, и жребий Европы. В самом деле, как знать, что случилось бы, если бы этот человек, умный и сильный, сделался королем какого-нибудь обширного государства?
— Я не подданный ваш! — вскричал он в свою очередь. — И если вы думаете наложить на меня свою железную лапу, вы ошибаетесь. Никогда не склоню я головы! Вспомните, что я говорил вам однажды в Мальмезоне[186].
Продолжительное молчание… Молчание ужасающее, почти страшное, наступило
