За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

И вот теперь он стоял и смотрел туда, где уже исчез теплоход, избавивший его от женщины, ставшей для него вечным укором. И ему захотелось жить да жить здесь, на лоне южной природы. Сюда стекли какие-то расплавленные осколки, взять хотя бы Мандельштама этого, других нелепых, изгнанных, осиротевших оборванцев, как он сам.

Ему впервые не захотелось ни в какой Константинополь, Берлин и Париж, и если бы не поганые петлюровские и не досадные белогвардейские пятна на биографии, если бы не его недальновидные яростные статейки, будь они неладны, так жить бы да жить здесь, в стране, где не бывает лютых морозов, а всегда весна да лето!

– Так что, Невыразимая Печаль, говорите, в трюмах холод?

– Адский!

Дома он послушался совета Невыразимой Печали и улегся спать на столе. Говорите, к покойнику? А он и есть покойник. Лежит на холодном столе в морге, да еще на самом дне трюма. И ничего ему не надо, ни забот, ни волнений, и не надо бегать по пристани, выклянчивать местечко, чтобы удрапать. Откуда и куда? Из родной, хоть и противной России – в чужой квакающий Париж, где он никому не нужен. Я приехал к вам, бонжур! А мы жопэ вам покажур! Нет уж, подыхать, так дома, а в гостях даже и неприлично окочуриться.

Хорошее было бы название: «Записки покойника». Надо будет написать. Обязательно. Клопы и впрямь дураки, не поняли, что он поменял место дислокации. Впервые он смог выспаться. И ничего ему, покойничку нашему, не снилось, ни полевые госпитали, ни дифтеритные детки, ни морфий, ни то, как он бегал за ним повсюду и везде смотрели на него с жалостью и упреком: «Да откуда у нас столько? Граммов десять наскребу». А какое это неописуемо черное чувство, когда ты живешь не своей жизнью, а только одним наркотиком, ему отдаешь все силы и ум. Тоскливое состояние! Тут не тоскливое, а трупное состояние. Каждая клеточка вопит: «Дай! Дай! Дай!» Час, два, максимум три часа облегчения, и ты снова начинаешь изнывать, изнемогать, ныть всем своим существом. Но самое смешное и постыдное, что ты все время спокойным голосом говоришь себе: «Вздор! Никогда не поздно взять вот так да и бросить. Просто надо перетерпеть, как люди переносят многодневный голод или жажду в пустыне. Терпят, смиряются и в итоге доходят до воды и пищи. Вот сейчас вколю в самый последний раз, и прощайте, магические белые кристаллы!»

Проснувшись на столе в Батуме, впервые не покусанный клопами, Михаил Афанасьевич вдруг почувствовал такое же дивное облегчение, как тогда, три года назад, когда жена привезла его в Киев. Войдя в родной дом и бросившись в объятия матери, он разрыдался и уверовал, что власть проклятого морфýшки скоро кончится.

А сейчас он отчетливо осознавал, что его больше не манят Константинополь, Берлин и Париж, что ни в каком трюме он никуда не поедет, а останется дома, в России, и будь что будет, расстрел так расстрел, виселица так виселица. Эх, судьба моя злодейка, пропадать так пропадать!

– Я передумал плыть, – сразу признался он Мандельштаму на пристани.

– Пожалуй, я тоже, – ответил тот, и они вдруг обнялись, будто только что им произнесли приговор и прозвучала команда: «Цельсь!»

– Будь ты проклят, Батум! – вздохнув полной грудью, выпалил Булгаков. И все стоял и стоял, глядя на чуждую соленую стихию.

Глава десятая

Нехорошая квартирка

1922

Смешные мы с тобой, читатель! Ищем нашего героя в Батуме, будто он все там так и стоит горестно на берегу моря, а его уже давно и след простыл. Бежал наш Михаил Афанасьевич от границ турецких в родной Киев, куда незадолго до него добралась жена Татьяна, начисто обворованная в Одессе, будучи природной раззявой и клушей. А в аккурат перед приездом блудного мужа, не дождавшись его, мотанула Танечка с одной только подушкой в столицу Совдепии.

Не получилась его эмиграция, белая акация, прибыл Михаил Афанасьевич в родимый дом на Андреевском спуске, повидался с матерью и отчимом, да и тоже, вслед за женой, – в Москву-Московию, от киевлян – к москалям. А с кем, кстати, Таня уехала? Одна? Да нет, не одна, с Гладыревским, только не с Юрой, а с его братом Колей, врачом. Пишут, что в каком-то общежитии медработников поселились. Булгаков, как до Москвы добрался, первым делом – к дяде Коле на Пречистенку, хотел на первое время у него поселиться, да все дядькины хоромы уже и без него родственниками заселены.

Сам Николай Михайлович выглядел страдальцем. Шипел, как разъяренный котяра:

– Дзержинский решил террором взбодрить всеобщую апатию, как электротоком. Болван! Террором ничего сделать нельзя, это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с и нет-с, никак не поможет, никакой – хоть белый, хоть красный, хоть коричневый. Потому что террор не взбадривает нервную систему, а парализует ее.

Булгаковская Москва. Фасад дома № 10 на Большой Садовой

[Фото автора]

Пару дней киевский гость перекантовался у дядьки и отправился жену искать. В общежитии ее не застал, зато брат Гладыревского оказался на месте, в комнате на десятерых, но все остальные отсутствовали. Крепко обнявшись, Коля и Миша сели пить белый чай с черным пирожным, то бишь – кипяток с одним на двоих сухариком. Первым делом Булгаков принялся расспрашивать про Юрку, с которым не виделся с тех самых пор, как по указу Май-Маевского отправился на Кавказ.

– Юра доблестно сражался, – рассказал Коля. – В боях за Киев получил ранение в плечо. Зимой вместе с Белой армией отступал до самого Крыма. Летом двадцатого в составе Таганрогского полка дрался с краснопузыми в Эристовке. Его взвод оборонял мост, красные конники почти всех изрубили, иных в плен забрали, а Юрка да его фельдфебель чудом двое спаслись. Потом, когда отбили Эристовку, он своих нашел до смерти замученными – на груди Георгиевские кресты вырезаны, а нательные кресты им в переносицы вбили… Ужас!.. Ну, а в ноябре он на «Саратове» – тю-тю! – уплыл, прощай, немытая Россия. Теперь в Париже, по ресторанам пением зарабатывает. Вот ты бы добрался до Парижика, пошел бы в ресторанчик, а там наш Юрочка: «Вдоль по Питерской…» Кстати, Сынгаевский тоже там со своей полячкой. Вообрази: эту Нижинскую Дягилев сделал хореографом своих сезонов, и Сынгаевский там теперь тоже танцует, деляга!