За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Заявление М. А. Булгакова с просьбой о зачислении его на должность секретаря литературного объединения
30 сентября 1921
[Из открытых источников]
Немалое неудобство приносила и проститутка, особенно когда доисторические ящеры, сколотив нужную сумму, заявлялись к ней среди ночи и порой по ошибке стучались к Булгаковым:
– Дуська! Открой!
– Ошиблись! – кричала Таня.
Проституткин муж отправлялся в комнату пролетариев:
– Пойду покурю.
А за стеной начинала пружинисто петь кровать, и раздавались фальшиво-страстные Дуськины вопли. То еще, знаете ли, эстетическое удовольствие!
Но куда больше царапали слух и сердце вопли фабричной работницы Анны Горячевой, которая постоянно орала на свого сына, затюканного студента. И никто не вмешивался, потому что она всех в буквальном смысле умасливала. Шут ее знает, где она добывала растительное масло и по дешевке сбывала соседям, принося откуда-то в двух бидонах, из коих продукт нередко выплескивался, люди на нем поскальзывались, и то и дело слышалось:
– Черт! Опять Аннушка масло пролила!
Остается лишь описать быт комнаты партийного работника. Она служила в качестве явочной, сюда он, отдавая дань дореволюционным конспиративным традициям, тайно приводил на сходки своих товарищей и их пламенных подруг. Они пели запрещенные проклятым царизмом песни: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», потом какие-то новые: «Суровые годы уходят…», затем в борьбу вступал патефон, и боевые подруги начинали повизгивать, выплясывая тустеп под «Девочку Надю». С каждым часом борьба становилась все напряженнее, подруги визжали до самого утра, и спасало лишь то, что между Булгаковыми и тайными революционными сходками, подобно Германии и Польше между Францией и Россией, лежали, приглушая звуки, комнаты проститутки и милиционера.
Но как бы то ни было, а все равно: «До чего ж хорошо!» С перебоями, но служило людям электричество, и вода из крана бежала не всегда ржавая, а чаще вполне приемлемая, а с наступившей зимой подарком к новому 1922 году включилось отопление. Чего еще желать? Чтобы есть не раз в три дня, а хотя бы по чуть-чуть, но ежедневно?
– Это придет, дай срок, Танек! Не все сразу.
– Но когда? Мы уже не малыши, тебе тридцатник стукнул, а все на побегушках, что толку от твоих литспособностей?
– Намекаешь на дядькины предложения?
– Да, намекаю.
– Разговор о них состоялся раз и навсегда. Будьте покойны!
– В качестве его ассистента ты зарабатывал бы столько, что нам бы на все хватало.
– И в ближайшие двадцать лет я был бы лишь ассистентом доктора Покровского.
Да, дядька поставил жесткие условия: либо он будет у него ассистентом и неплохо получать, либо никакой помощи, и можно с уверенностью говорить, что чувствовал Николай Михайлович свою полную суровую правоту, направленную на спасение племянника от глупой затеи в тридцатилетнем возрасте полностью переменить род занятий. К тому же:
– Можно ведь как Чехов…
Но ретивый племянник сжег мосты, и никто не мог его заставить свернуть с зыбкой тропы литератора, даже его величество голод. До конца дней своих копаться в человеческих промежностях? Увольте! К тому же и ситуция с голодом не гамсуновская, урывками, но удается то там то сям заработать. Поначалу вообще все пошло как по маслу, не успел поселиться в Москве – получите вам должность заведующего литературным отделом в Главполитпросвете, а когда это ЛИТО через семь недель закрыли, перебежал в «Торгово-промышленный вестник» за стол завотделом брехни… простите, это он его так называл, а на самом деле – хроники. Худо-бедно, новый год встретили с надеждами. Но опять проклятые семь недель – «Вестник» тоже приказал долго жить, и наступило полное безденежье. В первый день февраля в Киеве от тифа умерла мать, а нигде не удалось найти на дорогу, и на похороны не смог поехать. Вот и началось: вчера ели, сегодня нет, а в следующий раз через три дня только! Фунт хлеба на двоих – уже хорошо, да даже одна картошка пополам – и то спасенье. Таню медленно душило малокровие, она уже только до туалета и обратно, в остальное время лежала на диване. Михаил поначалу спал на полу, потом раздобыл доживающую свой век раскладную железную кровать. При том, что в наследство от мужа сестры достался вполне приличный, даже основательный письменный стол, как у настоящего писателя. Но на столе спать – примета самая плохая. К тому же ведь это не просто стол, а кузница будущих великих творений русской литературы. Впрочем, пока что писательская кузница есть, а писателя как такового еще нету, он зарождается в муках.
Но вот утихли коммунальные баталии, наступила редкостная ночная тишина, и гляньте на него, товарищи, он садится за стол, поджав под себя одну ногу калачиком, и начинает писать: «Так было». А что было? Где было? Когда было? Ох уж это твердокаменное «было», быльем поросшее прошлое! Так что же было-то? А вот что: «Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась сто семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече, все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на взбитые каменные волосы…» Разве это плохо? Плохо? Ответьте, уважаемый доктор Чехов! Да это бесподобно! То-то же, а дальше еще лучше будет, дай только развернуть крылья.
А дальше – про каменную девушку. И про то, как Аннушка Пыляева, читай – Горячева, запалила буржуйку и сожгла к чертям свинячьим всю Нехорошую квартирку, а заодно и весь пятиэтажный огромный дом.
Scripsi et animam levavi – напиши и очисти душу. Кажется, как только написал этот рассказ, с того и пошло все в его жизни улучшаться.
Или с кошки?
Шел по улице и увидел, что вполне трезвый мужчина в черном пальто топчет что-то в снегу, матерясь на всю округу. Подошел – мать честная! – этот изверг кошку растоптал, снег в крови, двух мертвых котят только что родила и сама на последнем издыхании. Убить бы гада, только его уже и след простыл, а кошку срочно спасать надо. Принес домой, приютил, несколько дней смотрела на него, будто хотела
