За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– А Судзиловский?

– Об этом никаких сведений. Пропал наш Колесик, одно время вместе с Юркой в Крым шел, а потом – ни слуху ни духу, пропал без вести, как говорится… А вот и ваша благоверная мадама! Узнаешь, жена, мужа своего?

– Миша? – искренне удивилась Тася. Она стала еще худее и бледнее. В Москве зверствовал голод. Нэпманские прилавки были завалены сырами, окороками и колбасами, сами нэпманы гулеванили по ресторанам, а девять из десяти москвичей перебивались с хлеба на воду, довольствовались белым чаем. – Вот уж не думала тебя еще хотя бы раз в жизни увидеть, – усмехнулась жена. – Да уж, – дернула она плечиком. – Полагала, ты уже со своими дружками Гладыревским и Сынгаевским в Париже.

– Ты как будто даже и не рада мне, – обиженно пробормотал Булгаков, пользуясь тем, что Коля вышел, чтоб им побыть наедине.

– Даже и не знаю, – усмехнулась Таня. – Я, кстати, писала тебе в Батум, что не надо в Москву ехать, что здесь нечем жить.

– Видно, я уехал, не получив письма. Так ты рада или не рада?

– Рада, не рада… Разве тебе есть дело до моих радостей? Я вот от твоего дяди наши вещи перетащила сюда, продаю помаленьку на рынке. Сегодня повезло продать мою старую, но почти новую кофточку. Смотри, я хлеб принесла, картошку.

Он подошел к ней, обнял, чувствуя не любовь, а жалость, крепко прижал к себе, холодную, как сосулька.

– Не надо, Миша, – выдохнула она. – Как-то во мне все уже… перегорело.

Перегорело или недогорело, но они не расстались и принялись снова вдвоем мыкаться по жизни этой никудышной. В жилотделе Булгакову радостно сообщили, что он может получить комнатенку, причем очень скоро – через два месяца. Вот только где прожить эти два месяца в условиях надвигающейся зимы?

– Может, прикажете в чемоданчике? – Он пнул ногой жалкий чемоданишко, сопровождавший его в Москву, совершил арлекинское движение плечом. – В нем, извините, отопление отсутствует. Не говоря уж об электричестве. Да и неприлично, чтобы советский служащий человек жил в чемодане.

– Что вы брыкаетесь, товарищ? Радуйтесь, что через два месяца. Еще недавно через полгода люди получали.

Но есть Бог на свете! Муж Мишиной сестры Нади имел комнатку в Москве, а поскольку ему подфартило найти работу в Киеве, он поехал туда, а комнату отдал Мише и Тане.

Эх ты, пятидесятая квартирка в доме Пигита на Садовой, разлюли-коммуналочка, зоопарк человеческий! Каких только экземпляров тут не представлено! Напра-нале – комнаты в количестве семи, общие кухня и туалет, ванная в количестве ни одной… Как войдешь, справа – клетка со львом, хмурый партийный деятель; слева – вольера приматов, какие-то пролетарии, вечно сменяющие друг друга, но неизменно пьяные. Дальше по коридору направо – волчара матерый, милицейский начальник с женой и сыном школьником, а налево – слониха, фабричная работница с малолетним сыночком. Следующая комната справа – лиса с шакалом, то бишь надомная проститутка со своим муженьком, а слева – умывальник и уборная, в которой вечно по-стариковски откашливался унитаз. Далее направо – та самая комнатка, что досталась бывшему врачу, а ныне безвестному писаке Булгакову и его анемичной жене Татьяне, а налево – главная арена сражений и спектаклей, квартирный Колизей и источник удушливых запахов нездоровой пищи – кухня. Наконец, самые дальние от входа, такие же, как у коммуниста, просторные клетки, справа – с бегемотом, уважаемым хлебопеком и его бегемотихой, а слева – с гордым верблюдом, лучшим краскотером 2-й московской фабрики Гознак, и его верблюдицей, лучшей приемщицей 1-й образцовой типографии.

Дом, на четвертом этаже которого и располагался сей зверинец, имел знаменитую историю. Построенный в стиле модерн по заказу владельца табачной фабрики «Дукат» Ильи Пигита, повидал он немало известных личностей. Жил в нем великий художник Суриков в огромной квартире, а также другие известные живописцы Кончаловский и Якулов, причем в те самые дни, когда сюда вселились Булгаковы, у Якулова на шумной званой вечеринке с танцовщицей Дункан познакомился поэт Есенин. А за три года до этого яркого события из дома Пигита вышла убивать Ленина эсерка Каплан. А еще раньше имел здесь художественную мастерскую богач-меценат Рябушинский. К Якулову же постоянно заглядывали нарком просвещения Луначарский, поэты Маяковский и Шершеневич, писатели Мариенгоф и Андрей Белый… И кто-то из них порой сталкивался на лестнице с никому не известным писакой, поглядывал, высокомерно вскинув бровь, и сбегал вниз по гулким ступеням, а он голодными ноздрями ловил исходящие от них приятные нотки хорошей кухни и со вздохом продолжал подниматься к себе на самый верх. Ибо совсем иные запахи источала арена еды в его коммуналке, и первое, что он произнес, когда они с Таней впервые перешагнули ее порог и вдохнули кухонный чад чего-то несъедобно-подгоревшего, было:

– Нехорошая квартирка!

Однако, войдя в их отныне и надолго собственную комнату с двумя светлыми окнами, уютно обставленную, он упал навзничь на мягкий диван, обладающий приятными женовидными формами, и выдохнул:

– Но до чего ж хорошо!

И с этого восклицания началась их многотрудная московская жизнь в Нехорошей квартирке. Комната им досталась не большая, но и не самая маленькая, причем с двумя окнами, как у партработника. Внизу из окон – вид на асфальтированный двор и фонтан с обнаженной девой. Лучше только у хлебопека, у которого окно одно, но огромное, трехсоставное.

Заведующий крупным хлебопекарным цехом жил чинно-благородно, чего не сказать о других. Типографская чета время от времени устраивала шекспировские трагедии, муж Василий Иванович в пьяном виде гонял жену Катерину Ивановну взад-вперед по коридору, поколачивая, или же брал на кухне самый большой разделочный нож и объявлял:

– Иду наконец Катьку резать, довольно с нее.

И шел, а их комната оглашалась душераздирающими воплями Катерины Ивановны:

– Караул! Режут! Ре-е-жу-у-ут!

Но всякий раз она выходила из пучины страстей живой и недорезанной, слегка помятой, с синяками, но при этом счастливой.

Спросите, куда смотрел собственный квартирный милиционер? А он довольно редко появлялся в коммуналке, постоянно находился в каких-то особо важных командировках, приезжал на несколько дней и опять исчезал, а Василий Иванович устраивал свои шекспиршества аккурат после того, как милицейский чин в очередной раз дарил жене и сыну прощальный поцелуй.

Но если в буйствах Василия Ивановича усматривалось некое театральное и даже по-своему увлекательное действо, то пролетарские оргии комнаты номер один слева от входной двери носили характер откровенно безобразных бесчинств, квартира превращалась в доисторические дебри, в которых носились древние ящеры, издавая утробные вопли. Они бежали в кухню, где хранился достаточный