Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Аббат Фурнье, как человек умный, понял, что ему надо делать, и проповедовал особым образом. Император был так доволен им, что когда понадобилось назначить епископа в Монпелье, он послал туда Фурнье, того самого аббата, которого засадил в свое время в капуцинский монастырь в Мантуе, потому что его сочли сумасшедшим.
И вот однажды, когда Дюбуа был дома, ему доложили о приезде его преосвященства епископа Монпельеского! Он знал, кого избрал император, и произнесенное привратником имя заставило его улыбнуться; он поспешил навстречу новому прелату, который подходил к нему, тоже улыбаясь.
— Граф! — сказал он, взяв его за руку. — Я приехал поблагодарить вас! Вы видите, как я следую евангельским правилам забвения обид! Но шутки в сторону, я в самом деле обязан вам вечной признательностью; потому что если бы меня не засадили как сумасшедшего, и не заперли в таком месте, где я точно мог потерять рассудок, то не перевезли бы в Мантую, кардинал Феш не принял бы участия в моем положении и не увез бы с собой в Рим. И я не стал бы теперь епископом и вашим покорнейшим слугой.
Не правда ли, история аббата Фурнье довольна странна? Он и теперь живет в Лангедоке, управляя епископством Нарбоннским, к которому, кажется, присоединено Монпельеское.
В это время происходили удивительные сцены в другой части земного шара: Анри Кристоф стал королем Гаити! Конституция королевства Гаити была составлена по образцу французской 1804 года. Эта пародия на великую империю и великого человека послужила поводом к глупым и жалким насмешкам.
Между тем как обряды коронования Кристофа занимали черных жителей Антильских островов, наша старая Европа видела грозу, готовую поколебать ее готические основания. Империи волновались и грозили одна другой взаимным истреблением. Франция готовилась к борьбе как завоевательница, что касается России, которая не могла уже долее скрывать неприязненных своих намерений, она не только принимала битву, но, казалось, вызывала на нее, подавала сигнал к ней. Другие государства еще робели, потому что при первом движении боль в ранах, еще свежих, напоминала им, как упорно преследовал их Наполеон.
Герцог Бассано, в сердце которого Франция всегда занимала первое место, употребил весь истекавший год на умножение числа наших союзников, но Австрия, хоть и ближайшая союзница наша, неохотно соглашалась способствовать устрашению России. Пруссия показывала себя еще больше упрямою, и господин Круземарк, тогдашний поверенный ее, явно не хотел соглашаться ни на что, а это был человек достойный и твердый в принятом намерении. Но для нас всего важнее было обеспечить себя со стороны Пруссии: она должна была представлять нас — или подвергнуться истреблению. Минута приближалась, и медлить было нельзя. Вот что министр иностранных дел Франции герцог Бассано писал Круземарку:
«Любезный барон! Наступила минута решить жребий Пруссии. Не могу скрыть от вас, что для нее это есть вопрос жизни и смерти. Вы знаете, император еще в Тильзите имел намерения самые строгие; эти намерения таковы же и теперь, и они могут остаться без исполнения только в том случае, если Пруссия будет нашей союзницей, верною союзницей. Минута дорога, и обстоятельства очень важны; подумайте об этом».
Круземарк понял, что Пруссия погибнет, если император Наполеон снимет кровлю хоть с одной из ее хижин, и в феврале между Францией и Берлинским кабинетом был подписан в Париже оборонительный и наступательный договор.
Что касается Австрии, она была нашей естественной союзницей, но, вместе с тем, еще более естественной противницей. Известно, чем кончился этот союз, на который император опирался с такою глубокой уверенностью. Кроме того, Дания, Рейнский союз — все было за нас в ту минуту, когда прозвучала первая труба, возвещавшая поход.
Жюно, подлечившись, с жаром просил императора дать ему какое-нибудь место. Император дал ему поручение самое великолепное: он послал его в Милан принять командование над итальянскими войсками и вести их на север. Жюно был совершенно счастлив и отправился из Парижа в то самое время, когда подписали оборонительный и наступательный договор с Австрией (24 февраля 1812 года). Она давала нам тридцать тысяч человек и шестьдесят пушек. Князь Шварценберг должен был начальствовать над австрийскими войсками.
Между тем Испания снова стала театром побед, удивительных побед маршала Сюше. Взятие им Валенсии — одно из самых славных дел его и великолепное завоевание. Император очень хорошо чувствовал цену его и тотчас велел выдать Арагонской армии двести миллионов франков, а Сюше именно тогда получил титул герцога Альбуфейры.
Но, как бы для соблюдения равновесия, в то самое время, когда Сюше срывал для нас свежие лавры на цветущих долинах Валенсии, Веллингтон стал победителем в пустынях Сьюдад-Родриго и Альмейды. Англичане опять взяли Бадахос, а сражение Таррагонское, где победителем остался Сюше, было горестно искуплено поражением, которое испытали мы при Арапилесе. Это была целая цепь потерь, которых не вознаграждали победы, уже бесполезные: падающий, умирающий солдат не заменяется в нравственном смысле гибелью десяти неприятелей.
Император оставил Париж. Это был день печальный, хотя солнце блистало, а в воздухе благоухал аромат фиалок. Есть воспоминания, которых время не изглаживает, есть даже такие, которые оно только усиливает и глубоко запечатлевает в сердце. Таково и воскресшее теперь в душе моей воспоминание. Я еще вижу императора, с выражением, какого никогда раньше не видела на лице его. Он был со своим сыном. Ребенок, обожавший отца, обвил ручонками его шею и как будто прижимал его к своему сердцу, которое должно было перестать биться на заре жизни! Бедный, милый ангел, как он был прекрасен! Как радовался отец его красоте! Император стоял как бы отягощенный слишком великим счастьем! Он был в эту минуту самым великим, самым лучшим из людей! Сначала он играл с сыном, потом ребенок тихо прекратил свои игры, положил белокурую головку на широкую грудь отца и после нескольких нежных ласк заснул, а отец его, сделав знак рукою, сел как можно тише, чтобы не разбудить сына. О, кто не видал его в этом положении, истинно пленительном, тот не знает его! И как заботливо положил он свое дитя в колыбель! Вся эта сцена, конечно, не значит ничего сама по
