Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Как? В то время, когда заговор Мале едва не имел успеха, опираясь единственно на известие о смерти императора, хотя к этому не было ни малейшего повода, находят странным, что Наполеон, возвращаясь в свою империю почти беглецом, дает знать, что он не только жив, но что и здоровье его не изменилось? Вот как всегда ошибается предубеждение, не достигая никогда своей цели.
Возвращение императора в Париж, куда приехал он 20 декабря, последовало тотчас за бюллетенем, вышедшим накануне. Наполеон, среди всех бедствий отступления, решился возвратиться во Францию и прежде всего сказал об этом Дюроку. «Если бы вы слышали его, — сказал мне герцог Фриульский, описывая разговор с ним, — вы удивились бы ему больше, нежели в каком-нибудь другом эпизоде его жизни». Потом он говорил о своем намерении герцогу Виченцскому, который потерял брата в этом походе и желал возвратиться во Францию, чтобы утешить их мать[237]. Наполеон объявил ему, что он будет путешествовать под его именем. Сказали еще Бертье, и сначала только им троим открыл император свою тайну. Пятого декабря отправился он из Сморгони после продолжительного совещания с генералом Гогендорпом, Виленским губернатором, которого призвал он, желая удостовериться, что всё, что можно было собрать из съестных и военных припасов, точно собрано в этом городе. Разговор его с Гогендорпом показывает, как мало полагался он на короля Неаполитанского в том, что относилось к администрации.
«Я буду весить больше (je pJserai plus) на моем троне в Тюильри, нежели при армии», — сказал он немногим окружавшим его в минуту отъезда.
И сказал очень справедливо.
В следующую ночь император подвергался величайшей опасности в Ошмянах, небольшом полуукрепленном городе, где находилась часть войск, пришедших из Кёнигсберга. Когда император приехал туда, там только что отбили казаков, которые проникали везде и неожиданно ворвались в город; а известно, что неожиданность на войне неизвинима[238]. Легко могли бы захватить и императора. В Вильне он остановился на несколько минут в предместье для свидания с герцогом Бассано, который питал к нему дружбу и абсолютную преданность и мог доставить ему самые верные и ясные сведения о нравственном состоянии Вильны. В Варшаве, куда приехал он в час пополудни, император остановился в гостинице «Англетер» и оттуда послал за господином Прадтом, человеком умным (как говорят, по крайней мере, хоть не всякая молва справедлива), но который нашел средство сделаться навеки смешным, нелепо и глупо смешным, с оттенком вероломства, отчего и смешное его отвратительно, как говорил Наполеон! Император призвал Прадта к себе, желая иметь от него разные сведения, и некоторое время пробыл он с ним в небольшой комнате нижнего этажа гостиницы: Император не хотел, чтобы ему приготовили другое помещение.
Небольшая комната, в которой остался и даже обедал он в тот день, была вскоре свидетельницей другой, совершенно иной сцены, когда везли тело Моро в Россию. Похоронный поезд должен был остановиться в Варшаве для отдыха, и провожавшие его избрали ту же самую гостиницу, где еще недавно останавливался Наполеон; гробница стала в одном с ним доме, и между тем как провожатые ушли попить и поесть, ее перенесли в дом, в ту самую небольшую комнату, где столько значительных мыслей волновало Наполеона… Уединенно стоял гроб Моро; никакая торжественность не окружала его…
Через девять дней после отъезда из Сморгони Наполеон приехал в Дрезден и пробыл в нем несколько минут для свидания с королем Саксонским… Он пролетел весь путь как стрела, брошенная теми древними скифами, землю которых оставил он за собой. В Эрфурте переменил он сани свои на дорожную карету господина Сент-Эньяна, родственника герцога Виченцского и нашего посла при герцоге Веймарском. Проехав через пограничные города и потом через Майнц, 19 декабря, в полночь с четвертью, император наконец подъехал к первой решетке Тюильри. Со времени дела Мале удвоили строгость во всем, что относилось к внутренней полиции и безопасности дворца. Императрица только что легла спать, когда экипаж императора остановился перед забором. Сначала трудно было узнать его в этой небольшой карете, где сидел он с герцогом Виченцским; четырнадцать дней и четырнадцать ночей провели они вместе.
Нелегко описать те глубокие чувства, которые овладели императором, когда он целовал Марию Луизу и особенно своего сына!.. Дитя, пробужденное в необыкновенный час, сначала расплакалось, но наконец узнало своего отца, портрет которого показывали ему каждый день. Как должен был страдать Наполеон на острове Святой Елены, вспоминая этот час, сладостный для него! А Мария Луиза? Как он был счастлив, говоря ей, что любит ее и что он равно счастлив свиданием с нею и возвращением в свою столицу!..
На другой день утром, почти до рассвета, пушки Дома инвалидов загремели, извещая о прибытии императора в Париж. Я была так больна, что не могла сама ехать во дворец и послала своего брата: мне хотелось узнать хоть что-нибудь о Жюно. Альберт съездил и сказал мне по возвращении, что никогда выход императора не бывал так прекрасен: посетителей тьма и сам он превосходен. Он явно чувствовал беспокойство приехавших к нему и трогательно, нежно успокаивал этих встревоженных отцов, братьев, родственников. Положение его было совершенно не таково, как при отъезде в поход 1812 года: тогда он один составлял всё, и был единым светилом, и не в чем было ему оправдываться перед целым народом. Если иногда и возвышался ропот, победы отвечали на него — и всё стихало. Теперь дела изменились… Франция была перед ним и спрашивала о своих сынах, тысячами погибших в ледяных водах Березины, в снегах Борисова, или тысячами убитых пиками казаков! Унылым и строгим голосом спрашивала Франция, где же ее многочисленные, прекрасные батальоны и вся эта армия, которая должна была завоевать оставшуюся Европу?..
Через несколько дней по возвращении императора я увиделась с архиканцлером, и он сказал мне, что Наполеон в это время всего больше занимался делом Мале. «Не подумайте, что дерзость этого человека поразила императора всего больше, — говорил мне Камбасерес. — Нет, он взбешен против несчастного Фрошо, не может простить ему и при одном имени его вспыхивает самым ярким гневом…»
«Но, — спросила я, — отчего же он гневается на Фрошо больше, нежели на Савари и Пакье?»
«Не знаю, только это так! Он велел произвести следствие, и, признаюсь вам, мне страшно за Фрошо…»
Слова архиканцлера
