Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
— Жюно! Жюно! — сказал ему Дюрок твердым голосом. — Ты несправедлив к императору, он любит тебя. Клянусь, он любит тебя как прежде… Спроси у жены, которая виделась с ним не так давно… Скажите ему, что он неправ! — Дюрок повернулся ко мне, досадуя на мое молчание.
— Я уже говорила ему, — отвечала я обер-гофмаршалу. — Что могу я сделать? Он не хочет верить мне…
— Потому что ты сама не веришь своим словам, Лора, — сказал Жюно, вставая. — Я всё прекрасно знаю.
— Жюно! — вскричал Нарбонн. — Я скажу как Дюрок: вы несправедливы, император любит вас… Да и кого же стал бы он любить, коли не вас! Вы несправедливы…
— И это говорите мне вы! — отвечал Жюно. — Вы свидетель, что хотели сделать, когда отдавали Раппу мой корпус!.. Если он не взял его, так это потому, что благородная душа его не согласилась обирать друзей… Но обобрать хотели!.. Да, у меня хотели отнять солдат, которых я привел под картечь Московской битвы… Хотели похитить у меня средства и путь к славе!.. А кто же мог сделать это, как не тот, кто может всё?.. Нет, я не несправедлив… Наполеон не любит меня больше и, рискну сказать, он не любит нас всех!
Его голос, его вид, всё было в нем удивительно, когда он говорил это. Лицо его выражало благородные, нежные чувства оскорбленной души. Но особенно поразила меня какая-то электрическая искра, которая блеснула в огненном его взгляде и сообщилась сердцам его товарищей… Правда, все они молчали, но несомненно, что в душе каждого тайный голос отвечал голосу старого друга, скорбного, отвергнутого просителя, между тем как он требовал не мест, не орденов, не милостей, а сердечного слова.
Никто не говорил ничего… Эти пять человек оставались молчаливы, задумчивы… ничей голос не был слышен.
— Мой друг! — сказала я наконец Жюно. — Твой долг переговорить с императором. Я часто говорила тебе и повторяю еще, что если бы он прямо от тебя узнал, как ты страдаешь, я уверена, что он не только поправил бы зло, нанесенное тебе, но и сделал бы это самым лучшим образом.
Дюрок не сказал ничего; но Альберт, Нарбонн и Валанс вскричали, что я говорю правду и что надобно сделать это. Услышав, что бьет пять часов, Валанс взял шляпу и вышел, а Жюно подошел к Нарбонну и сказал:
— Неужели вы думаете, я не сделал этого? Неужели вы думаете, я позволил поразить себя в сердце без всякой защиты? Дюрок знает, что я писал. Он знает и какой ответ получил я!..
Лицо его приняло выражение ужасное. Дюрок подошел к нему и пожал его руку.
— Ты страшно огорчаешь меня, Жюно! — сказал он. — Успокойся… Успокойся ради нее, — он указал на меня.
— Наоборот, пусть она знает, что я сделал, — сказал Жюно. — Я хочу, чтобы Нарбонн и Альберт тоже знали…
Он пошел в свои комнаты и возвратился с портфелем, в котором было много бумаг… Я тотчас узнала по почерку и несколько писем императора; это удивило меня, потому что Жюно обыкновенно хранил их в шкатулке из сандалового дерева с золотой оправой. Эта шкатулка была замечательна не только красотой, но и тем, что некогда принадлежала Мурад-бею. Жюно вывез ее из Египта, и она чрезвычайно нравилась мне, но я не смела просить ее себе, зная, какой драгоценный залог хранился в ней.
Жюно сел подле меня и, достав несколько бумаг из портфеля, сказал:
— Еще за несколько месяцев до бюллетеней я имел объяснение с Бертье. Речь шла о 4-м корпусе, которым я командовал и который привел из Италии в Германию, даже до границ Польши. Проблема появилась, когда приехал вице-король. Не потому что я не хотел служить под начальством Евгения, доброго, храброго малого, которого я сам посадил на лошадь и любил как брата, но этот новый распорядок не годился мне. Я возражал… Ответы показали мне новое направление в мыслях императора… Я написал Дюроку… Ты, верно, помнишь всё это? — спросил он, обращаясь прямо к нему.
Дюрок сделал утвердительное движение головой, и Жюно продолжал:
— Император был тогда в Дрездене. Вот письмо Бертье, оно сугубо официальное в каждом слове…
«Дрезден, 28 мая 1812 года.
Г-н герцог Абрантес! Император получил Ваше письмо… Вы напрасно думаете, что император изъявляет Вам неблаговоление. Его Величество вполне знает Вашу преданность и Вашу храбрость, столь полезную для него на поле битвы. Вы, г-н герцог, не так поняли приказ, где я сказал Вам, что Вы остаетесь под началом вице-короля, для командования многими дивизиями; и чтобы не оставалось никакого недоразумения в этом вопросе, я изъясню Вам намерения Его Величества…
Вы остаетесь вторым командиром 4-го корпуса, под начальством вице-короля, командующего многими корпусами Центра; но так как 4-й корпус принадлежит к Итальянской армии, сформированной вице-королем, то император желает, чтобы штаб этого корпуса был в то же время штабом Его Императорского и Королевского Высочества как главного командира корпусов Центра. Таким образом, г-н герцог, в военном отношении Вы остаетесь командиром 4-го корпуса, под началом вице-короля. Император имеет к Вам совершенное доверие и любит Вас, а я знаю Вас так хорошо, что это уверение, не сомневаюсь в том, рассеет все сомнения, которые, по-видимому, имели Вы.
Александр, князь Невшательский, начальник штаба».
Жюно продолжал:
— Письмо это произвело на меня сильное впечатление, и я сразу написал о получении его, но с таким скорбным чувством, что в каждой строчке моей видно было всё огорчение от сношений столь официальных и сухих со старым другом, хотя бы и по делам службы. Бертье истинно добр: он неспособен сделать зло кому-нибудь из нас. Но он не таков, как вы, друзья мои, он не заспорит с Юпитером… — Жюно протянул руки к обоим своим товарищам и глядел на них попеременно с братской нежностью.
— Как бы то ни было, Бертье, получив мое письмо, тотчас отвечал мне вот что:
«Дрезден, 28 мая 1812 года.
Мой любезнейший герцог Абрантес!.. Зачем Вы печалитесь без причины? Император любит Вас… Вы теперь на поле битвы, где он лучше сможет оценить своих истинных друзей; а мы из числа их… Император вовсе не хотел огорчить Вас… Вы остаетесь командиром 4-го корпуса, под началом вице-короля…
Будьте спокойны: император, разговаривая со мной, убедил меня больше, нежели когда-нибудь, в своем доверии к Вам… Генерал Жюно в
