За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Ежели чай с сахарином, то не с сухарями, а с сухарином.

Она засмеялась, а он пустился во все тяжкие, как умел, красочно рассказывал о Крупской:

– Богиня доброты! Строгая, немногословная повелительница. А сама в потерханной меховой кацавейке. Говорит: «Не надо тревожить Владимира Ильича. Я сама в силе решать такие вопросы. А главное, я вижу в вас человека, который должен жить в Москве и приносить ей славу. Предчувствую, что в вашем лице литература получит нашего советского и социалистического Гоголя».

Потом перешел на события своей жизни, привирая напропалую:

– Представьте, денег от Киева до Москвы хватило только наполовину, и от Воронежа я двести верст шел пешком по шпалам. Иногда кто-то на дрезине довезет маленько, или цыгане проезжие верст десять подбросят. За то, что я цыганский язык в совершенстве знаю.

– А вы что, в совершенстве? Ну-ка, скажите что-нибудь.

– Ой, шаларо очичи, минэ чарули-бурули!

– Что же это значит?

– Очаровательные глазки, очаровали вы меня.

И своим коварным остроумием зацепил сердце скучающей без мужа женщины. Да так, что она взялась для него бесплатно перепечатывать.

– Но с условием: когда получу бешеные гонорары, верну сторицей, – божился начинающий писатель.

Наконец-то выплатили первую нормальную зарплату, хоть и случайную.

– Танька, можешь дальше не умирать. Глянь, сколько я жратвы накупил, вина бутылку, будем праздновать. Чую, кончаются наши голодные времена!

А потом с такой же бутылкой и таким же колесом краковской колбасы – к Ирине… И зазвенела весенняя капель, прощай, царь голод! А тут и на постоянную работу взяли, мало того, сразу на две – репортером в газету «Рабочий» и в научно-технический комитет Военно-воздушной академии. Наладилось питание, и Татьяна помаленьку расцвела, перестала умирать, ожила даже настолько, что стала находить силы ревновать мужа:

– Признайся, сколько у тебя баб?

– Полагаешь, у меня есть силы иметь их сколько-то?

– Ну, одна-то точно имеется, которая тебе на машиночке чук-чук-чук, чук-чук-чук, а потом и в коечку – чук-чук-чук.

– Таська!

– Что Таська? Как только устроюсь на работу, не буду от тебя зависеть.

И она искала себе место продавщицы, да куда там! Набегается по Москве и возвращается пришибленная, начинает обед готовить из того, что муж принес, – картофельный или морковный суп на бульоне из духа святаго, давленную на обухе топора пшеницу с приправой из песен, которые напевала тихо себе под нос. Посмотрит муж на нее, и сердце сожмется: «Бедная моя, милая Таська!» Но постепенно потекли денежки, и уже явились – добро пожаловать! – бульоны не на духе святом, а на мясных костях.

В апреле матерый журналюга Арон Эрлих, с коим Булгаков познакомился в одной из газет, повстречался ему в Столешниках и под ручку отвел в Вознесенский переулок, где в неказистом двухэтажном здании располагалась редакция железнодорожной газеты «Гудок».

– Какое я имею отношение к железке? – удивился Михаил Афанасьевич.

– Никакого, – ответил Эрлих. – Но тут главред Сосновский, заведующий агитпропом, умеет отжать деньги и хорошо платит сотрудникам. Я здесь служу и получаю хорошую зарплату. Для вас есть должность обработчика. Из негодного материала делать конфетку. Попробуем?

В редакции Булгакову дали на пробу какие-то злободневные записки с периферии, он живо их переписал, и Эрлих понес главреду. Вскоре вышел с убитым взглядом:

– Ваша работа признана непригодной.

– Да и черт с ней! – махнул рукой Булгаков. – Я нынче не голодаю.

Однако через неделю добрый Арон добился для него повторного испытания, на сей раз все прошло удачно, и – не было ни гроша, да вдруг алтын! – третье место работы, да с окладом, втрое превышающим два других, вместе взятых. И когда газету «Рабочий» прикрыли, он не особо заметил потерю тамошнего ничтожного заработка.

И наступил май, прекрасный май, и в Тасиной кастрюльке варились уже не кости, а полноценное мясо, а ей самой уже не требовалось бегать по Москве в поисках работы. Так лишь, иногда совершала неспешный рейд и возвращалась ни с чем, но не с отчаянием во взоре. К лету она уже не считалась больной-малокровной.

– И что, там в твоем «Гудке» много баб работает?

– Они там не просто работают, Тасенок, они там гудят весь день. Как в улье – жу-у-у-у!

«Плавающим, путешествующим и страждущим писателям русским», – строчила на своей машинке Ирина Сергеевна посвящение к новому шедевру своего обожаемого писателя. Названия он еще не придумал, но стиль, главное – стиль, свой особенный, булгаковский, уже прорезался: слово не должно идти, а уж тем более ползти, оно должно лететь с шелестом крыльев, в отрывистых порывах ветра. «Подошел. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа – кристалл! Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно…» «До бледного рассвета мы шепчемся. Какие имена на иссохших наших языках! Какие имена! Стихи Пушкина удивительно смягчают озлобленные души. Не надо злобы, писатели русские!» «Только через страдание приходит истина… Это верно, будьте покойны. Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт». Рваные главы словесной чехарды, но машинисточка в огромной квартире на Тверской кладет ему руки на шею:

Вид из окна комнаты Михаила и Татьяны Булгаковых в коммунальной квартире № 50

[Фото автора]

– Это гениально, Миша! Это надо нести в «Накануне». Там Левидов, тоже Миша и ваш ровесник. Без евреев никуда.

«Накануне» только что стала выходить в марте 1922 года. Левидов оказался славным малым, заглядывал вопрошающе новому автору в глаза: мол, чего от вас ожидать?

– У нас Есенин печатается, Шершеневич, Мандельштам.

Газета «Накануне» выпускалась в Берлине для сменовеховцев, живущих в эмиграции, но стремящихся к воссоединению с Советской Россией, и нарком иностранных дел Чичерин распорядился открыть филиал в Большом Гнездниковском переулке на первом этаже московского тучереза, как тогда называли небоскребы.

– Осип!

– Михаил!

Мандельштам и Булгаков от души обнялись.

– Стало быть, прощай, проклятый Батум?

– Где родился, там и пригодился. Вы прозу принесли? Умница. Я стихи тут печатаю. Рекомендую, платят неплохо.

– Я молнией прочитаю. – Левидов выхватил из рук Булгакова рукопись, уединился и, покуда старые друзья наперебой рассказывали о своих страданиях после того, как не уплыли из Батума за бугор, впрямь быстро прочитал: – Печатаю. Только местами придется наточкать.

– Это как?

– Места есть, которые нельзя печатать, вот тут, к примеру. Придется отрезать. Но мы наточкаем, и будет понятно, что тут купюры.

– А, в смысле, точек наставите…

– Иначе, голубчик, никак.

– Соглашайтесь, Миша, – посоветовал Осип. – В России почетно быть обрезанным цензурою.

– Ладно, соглашаюсь на обрезание, – усмехнулся Булгаков. – Не все же вам