За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Булгаков Миша ждет совета… Скажу, на сей поднявшись трон: «Приятна белая манжета, когда ты сам не бел нутром!»

– Товарищи, провокация! – первым возмутился Петров. – Предательский намек!

– Скрытый донос и самый наглый вызов! – поддержал Гехт.

– Михаил Афанасьевич, слово за вами, – воззвал Перелешин. – Сокрушительный контрудар, не сходя с места!

Олешу со стола сняли, Булгакова установили вместо него.

– Контрудар, говорите? – растерянно пробормотал он, вне себя от подлой выходки своего недруга. – Придется. Смолоду мы тоже баловались стишками. Попробуем… По части рифмы ты, брат, дока. Скажу Олеше подлецу… Но путь… Но стиль… Но роль…

– Товарищи, а вот насчет «подлецу», по-моему, не пойдет! – перебил тот же Перелешин. – Голое ругательство, и больше ничего!

– «Подлецу» долой! – заорали все. – Прямое ругательство.

– Правильно. Дешево и скучно, – тихо добил Ильф.

– Не нравится, перекантуем, – развел руками Булгаков. – Вариант второй. По части рифмы ты, брат, дока, – скажу я шутки сей творцу. Но роль доносчика Видока Олеше явно не к лицу.

Все орут довольными голосами. Олеша смущен, понимая, что повел себя как предатель и доносчик. В общем гомоне Булгаков притянул его к себе и прошипел в самое ухо:

– В следующий раз на дуэль тебя вызову, Юрий ты Карликович! Мой браунинг не дает осечки.

Испуганно заморгав глазками, Олеша, стервец, нашел что ответить:

– Если б Пушкин и Лермонтов стрелялись друг с другом, хотя бы один гений остался в живых.

Булгаков оценил юмор:

– Ладно, Юрчик, живите пока. Айда мировую пить. Хоть вы и босявка, а общаться с вами интересно. Гуди, «Гудок», гуди!

И гудел «Гудок» дальше, и продолжалось фельетонное рабство, от которого мутило и хотелось сесть в самолет, полететь, полететь, полететь… К тому же билет на него до Нижнего отныне стоил уже не сто двадцать миллионов, а только двенадцать, но это лишь потому, что реформа отстригла с конца денежных сумм один нолик, и люди теперь получали лимоны не сотнями, а десятками.

Алексей Николаевич Толстой

Начало 1920-х

[Государственный литературный музей]

А когда «Гудок» не гудел и выпадали дни затишья, начинающий писатель садился за свой настоящий писательский стол, по обыкновению калачиком, то есть одну ногу под себя, другая свисает, включал лампу с зеленым абажуром и начинал писать: «Грохот был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице. Шервинский подхватил Елену, сам бледный… Из спальни Турбина послышался стон.

– Двери… – крикнула Елена.

По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть испуганный Лариосик…»

Он воскресил на бумаге своих милых друзей, коих ему уже, скорее всего, не суждено было увидеть: Сынгаевского сделал красавцем Мышлаевским, Гладыревского – певучим Шервинским, Судзиловского – нескладным и рассеянным Лариосиком. Самого себя вывел как Алексея Турбина, брата Николая – как Николку, любимую сестру Варю – как Елену, а ее мужа Карума – как Тальберга.

Название поначалу было «Полночный крест», потом сменилось на «Белый крест», и, наконец, родилось – «Белая гвардия». И никак иначе. Роман-трилогия. Первая часть будущей трилогии – «Желтый прапор» – о событиях в Киеве времен гетмана Скоропадского и петлюровской Директории. Вторая часть – о приходе большевиков и затем занятии города белогвардейцами. Третья – о событиях на Кавказе и разгроме Белой гвардии.

Как все начиналось? Изволь, читатель. Однажды ночью он вскочил, ужаленный страшным сном – лютый мороз, чугунный Владимир над Днепром, еврей на коленях перед командиром петлюровского полка, который бьет его шомполом по голове, чтобы расколоть череп, «не смей, каналья!» – «тримай його!», браунинг не хочет стрелять, его окружают, сейчас убьют… Тут он проснулся, задыхаясь от страха. Ринулся к столу, зажег лампу под зеленым абажуром. Кошка воззрилась на него страшными желтыми глазами. Случившееся с ней тогда несчастье навсегда сломало психику животному, при любых неожиданностях она воспринимала жизнь как смертельную опасность. Долгое время отказывалась гулять по улице, покуда спаситель не придумал для нее гуляния по крыше. Квартира располагалась на последнем верхнем этаже, и он легко мог, вытянув руку, поместить кошку на крышу. Нагулявшись часа два-три, она подходила к краю и мяукала, пока он не заберет ее обратно в квартиру. Полностью изъять.

И вот теперь он увидел в глазах дымчатого зверька тревогу, и душа его затосковала по тем обидам, которые наносили ему люди, и по тем, что он сам наносил слабым существам. Тоска одолела его такая, что он сказал Муке:

– Я должен расплатиться за все страдания и написать большую книгу, чтобы утешить людей. Понятно тебе, кошка?

– Мук, – ответила она.

Он еще помучился, походил по комнате, выпил воды из холодного чайника, жена спала, он снова сел калачиком под лампой, из розовой бумаги зачем-то сделал колпак и написал на нем: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Он надел розовый колпак на зеленый абажур, посидел еще сколько-то и стал писать: «Как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, а в постели сонная дрема, книги, а за окном мороз…» Он писал и писал, покуда не наступило утро. Отправился в ватерклозет и столкнулся нос к носу с Аннушкой Горячевой.

– Вы что же это? Опять у вас ночью светик горел.

– Горел, товарищ Горячева, горел.

– Счетчик-то общий, всем накладно.

– У меня темно от пяти до двенадцати вечера.

– Неизвестно тоже, чем люди по ночам занимаются. Теперь не царский режим.

– Я печатаю фальшивые деньги.

– А вы не смейтесь тут. У нас домком есть для причесанных дворян. Мы в особняках не жили. Надо будет на выселение на вас подать.

– Кстати, о выселении. Указ о моем постоянном жительстве подписан лично Надеждой Константиновной Крупской. А вот вы, уважаемая, неизвестно где и как добываете масло. А если еще раз начнете бить по голове вашего сына и я услышу крик истязаемого ребенка, я подам на вас жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но моя мечта посадить вас на больший срок.

И вопрос о ночном электричестве более не поднимался. Целый год он работал по ночам, когда предоставлялась возможность. Садился и работал, а Мука рядом пристраивалась, и Тася приревновала его даже к кошке, стала тоже присаживаться рядом, что-то шить или вязать, а когда у мужа от творческого напряжения холодели руки и ноги, кипятила воду, и он в тазике грел окоченевшие конечности.

Когда оказалось написано довольно много, Татьяна Николаевна взяла почитать и выразила разочарование:

– Напрасная трата времени. Это никто не опубликует.

– Что?! – взвился он. – Напрасная трата времени?! Грибоедов «Горе