За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Булгаков, – ответил тот. – Хороший автор.

– Ишь ты, – улыбнулся Алексей Николаевич, – древнейший дворянский род, почитай с шестнадцатого века.

– То-то и дело, что не наш, – усмехнулся Олеша.

– Так и я не ваш! – громко расхохотался Толстой, не боясь никого.

Михаил Афанасьевич загорелся идеей устроить званый литературный вечер и подбил на это дело знаменитого адвоката Коморского. Они познакомились не так давно, но Владимир Евгеньевич сразу полюбил остроумие начинающего писателя и стал нередко приглашать его к себе в гости. Коморские жили в Малом Козихинском, и жили припеваючи. Шестиэтажный, солидный бывший доходный дом богачки Волобуевой. Не квартиры – апартаменты, у Коморских четыре огромные комнаты на троих, включая домработницу Манюшку, великолепно готовившую, особенно котлеты. Булгаков приходил сюда обычно с двумя бутылками сухого винца и получал стол и веселую беседу. Иногда брал с собой Тасю, но чаще приносил ей коробочку с угощениями. Здесь же паслись и другие гудковцы.

Явившись, по своему обыкновению, с двумя бутылками, Булгаков тотчас узнал, что с придыханием ожидаются Алексей Толстой и вернувшийся из Китая любимчик Троцкого Борис Пильняк.

– Будет заливная осетрина, – сообщил Катаев.

– А вот это самое существенное, – заржал Булгаков. – Пойдем же глянем поскорее, каков стол!

Стол сверкал таким великолепием, что закружилась голова, подкосились коленки. Митя Стонов, тоже из гудковцев, представил Булгакову Леонида Леонова, успех которого бесил пока еще малоизвестного писателя: десяток рассказов в духе Достоевского, и сразу горьковская царская печать: «Очень талантлив, талантлив на всю жизнь и для больших дел». При нем была очень красивая зеленоглазая и рыжая невеста, дочка богатейшего книгоиздателя Сабашникова, который при нэпе снова расцвел во всю мощь. Ишь ты, и жениться пронырливый Леонидик намерен успешно!

– Хотим венчаться в Абрамцево, – небрежно сообщил он. – А сейчас пишу роман про обреченность дореволюционного мещанства. А вы?

– Про обреченность Белой гвардии, – вздохнул Булгаков. – Стало быть, нас с вами связывает обреченность.

Накануне он дал читать написанные куски «Белой гвардии» Слезкину, прозаику, имевшему громкий успех накануне революции. Его роман «Ольга Орг» выдержал десяток переизданий. Девушки сходили по нему с ума и делали перевернутый месяц, как у Ольги Орг, то бишь губы уголками вниз. Булгаков и Слезкин были знакомы еще по Владикавказу. И теперь Юрий Львович источал восторги:

– Я всю ночь читал. Это великолепно, Миша! Мурашки по коже. Но это никто не напечатает.

– Я тоже всю ночь это читал, и мне уже не нравится, – буркнул в ответ потомок грозных ирокезов.

– Нет, поздравляю! Поздравляю от души. Ловок ты, брат. Руку даю на отсечение, что роман твой напечатать нельзя, просто невозможно. Как ты Лежнева обработал, ума не приложу. Предсказываю тебе, что далеко пойдешь!

Главный редактор журнала «Россия» Исайя Лежнев уже дал согласие на публикацию «Белой гвардии», как только она будет завершена. И это всех почему-то сильно удивляло и озадачивало.

Вдруг Коморский, как возглашают «Христос воскресе!», возопил:

– Он! Явился!

Загремел голос Алексея Толстого, звуки поцелуев, первая существенная информация от гостя:

– А я уже расстегаев налопался.

Толстой вошел, как восходит солнце, в ослепительном парижском костюме, полнотелый и широкомордый.

– Га! Черти! – гаркнул он при виде стола: мол, соответствует ему по рангу.

Всех поприветствовав и расцеловав, благоухая коньяком, одеколоном и сигарой, Булгакова почему-то облобызал трижды, как на Пасху, и сказал:

– Булгаков.

– Воистину Булгаков, – ответил Михаил Афанасьевич.

Тотчас все ринулись к столу, и пошел пир на весь мир. Толстой ворчал, что напрасно он расстегаев наелся, но уписывал яства не меньше других. От него требовали рассказов про Париж, но он красочно описывал лишь, как на автомобильной выставке в присутствии министров вырвало какого-то Сашку, как на Шанз-Элизе какой-то Катькин этому Сашке прямо в рыло плюнул, и тоже в присутствии министров, а попал на шляпку неизвестной даме, и Катькина били палкой по роже. Потом какие-то двое других русских эмигрантов подрались в Гранд-Опера. И все в таком духе.

Но самое удивительное, что появившийся в разгар пиршества Пильняк примерно то же самое рассказывал про Китай и тамошнюю русскую диаспору. Объевшись икрой и осетриной, Михаил Афанасьевич смотрел на Толстого и Пильняка и думал: «Вам бы довелось руки и ноги отчикивать…» Ему стало скучно и расхотелось ехать и в Париж, и в Китай.

– Лежнев мне очень роман ваш расхваливал, – говорил ему Пильняк, но Булгакову уже и собственный роман казался противным, будто в нем всех рвало, все только плевались, шиш друг другу показывали и матерились. И когда у себя под ногой он обнаружил кусок лососины, то встал, ни с кем не простился и поехал домой в тоске.

В конце лета Катаев затащил Булгакова в переполненный до отказа бывший театр Зимина, где с лекциями о русской эмиграции выступали видные деятели «Смены вех». Бобрищев-Пушкин, писатель и адвокат, известный в свое время противник дела Бейлиса, твердо заявил, что остается в РСФСР прямо сейчас. Аплодировали так, будто он застрелил Керзона. Журналист Илья Василевский, пишущий под глупейшим псевдонимом Не-Буква, тоже выразил страстное желание остаться, ради чего, собственно, и приплыл вместе с Толстым на пароходе «Шлезиен».

– Я тоже, – с гордостью заявила Булгакову сидящая от него справа очаровательная женщина лет тридцати.

– Тоже приплыли?

– Тоже. Ведь я Не-Буквина жена.

– Стало быть, вы – Буква.

– Отчего же?

– Ну, вы же противоположного с ним пола. Он – Не-Буква, значит, вы – Буква.

– C’est drôle, – засмеялась она с чистым парижским выговором.

– Вот именно, что седроль, – ответил он нарочно с чистым русским акцентом, потому что в Париж, где плюются и дерутся наши эмигранты, ему с того вечера у Коморских отбило желание.

Выступление Толстого кипело остроумием, про возвращение он заявил:

– Я уже был в Советской России по весне и твердо решил вернуться. Сгонял в Берлин, забрал любимую фамильную вазу и сразу, в тот же день – в Москву. Теперь уже навсегда. Потому что здесь творится история, а там она умирает.

Но в памяти Булгакова все его словеса затмились ответом на то, кого Алексей Николаевич считает лучшими современными писателями. Тусклый мир заиграл всеми красками, когда тот ответил:

– Я бы назвал два имени. За ними я вижу большое будущее. Это Катаев и Булгаков.

– Как вы сказали?

– Катаев и Булгаков, – твердо повторил маститый. – И без комментариев. Кстати, вон они сидят рядышком, запомните их.

В Булгакове боролись чувства: с одной стороны, он тешил себя надеждой, что «Белая гвардия», первую часть которой он сейчас дописывает, превзойдет толстовских