Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

Читатель, ожидающий «клубнички», дневником зрелого АКГ будет разочарован. Во-первых, потому что подробности похождений АКГ просто далеко не так интересны — как, скажем, амурные дела Пушкина, Толстого или Достоевского, чтобы нагружать ими текст[20]. Это решающий аргумент в пользу того, чтобы обойтись без них в публикации. К тому же мне кажется, что это текст внутри дневника, принципиально обращенный еще не к читателю, а — лишь к самому автору.

В дневниках, особенно молодого возраста, в самом деле довольно много описаний перипетий романов, того, в чем можно заподозрить вполне здоровое молодое (а может быть, все-таки немного и болезненное?) самолюбование. Только уже ближе к шестидесяти он наконец более-менее в этом отношении угомонится. А до тех пор дневник, т. е. отдельные его места, можно было бы считать неким «компенсаторным» текстом, важным для изживания автором каких-то нереализованных комплексов.

Но это ведь и было традиционным местом отведения души: вспомним «дневник Глумова» из пьесы «На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского. Бывает, что АКГ неприязненно отзывается или прямо брюзжит (сам признавая и отчасти осуждая себя за это, но, видно, не в силах удержаться) о своих бывших, более удачливых, как ему кажется, друзьях-товарищах, довольно зло подтрунивает, впрямую издевается над ними — А. Арбузовым, И. Штоком, Н. Оттеном …[21] Так же, наверное, автор испытывал и видимое удовольствие, задним числом, от описаний своих романов — возможно, подобно некому набоковскому «соглядатаю», а может быть, компенсируя тем самым свои реальные или только воображаемые художественные неудачи…

Возьмусь описать здесь в качестве иллюстрации только одно из редких приключений подобного рода, уже под самый конец дневника, после расставания и с Эммой Поповой, — об отношениях с некой В., о которой он отзывается так:

17 янв. 1971. <…> В. хорошая девка, но полная глупой активности, самолюбия, обид и пр.

Или, через год с небольшим:

13 мая 1972. <…> В. видимо занята в студии у себя. По закону сублимации тоска моя банально прилепливается к желанию видеть ее. Я понимаю, что это «обман зрения», но м.б. и — «якорь спасения», смотря как могло бы повернуться.

Отношения 60-летнего все еще молодого человека с этой его «пассией», фигурирующей в дневнике под крипто-инициалом — полного имени он старается не раскрывать, но в одном месте все-таки потом проговорится, как ее зовут, — пронизывают дневник за несколько последних лет. Впрочем, известного об этой самой В. читателю становится довольно много: что она замужем, живет в Москве где-то поблизости от АКГ, работает на телевидении и у нее — что, вообще говоря, очень странно для круга знакомств АКГ — оказываются откровенно антисемитские взгляды…

Однажды к самому АКГ в дом вламывается ее разъяренный муж (кстати, еврей), выследивший ее наконец у любовника, и они вместе с ним, т. е. любовник с обманутым мужем, — общаются довольно мирно:

26 мая 1972. <…> Письмо от В. о том, что ее муж нашел одно мое письмо и произвел скандал.

Позже АКГ преобразит весь произошедший у него в квартире инцидент, сделав его предметом шуточных устных повествований, в декамероновском духе, — в обществе приятельницы и соседки по дому на Красноармейской Цецилии Кин:

8 авг. 1972 <…> Я рассказал, шутя, о том вечере Ц. И. [Кин] и о том, как я думая, что «муж» выбросит меня с балкона, утешал себя мыслью, что сломав ногу, буду наслаждаться романом Катаева, — и она очень смеялась.

Само же полное драматических переживаний объяснение с мужем В. — произойдет за неделю до последней из процитированных записей; в дневнике на следующий день после него идет «возвращение» к событию, как бы для осознания, что же на самом деле случилось:

1 авг. 1972. 1 авг. Вчера день в городе с ночевкой. <…>

Был только дома, но не обошлось без приключений. <…>

Под вечер пришла Вера: черная от загара и с лихорадкой на губе. Угостил ее кофе с тортом, и только мы легли на тахту, начался треск звонка. Неизвестно почему она решила, что это ее муж, проследивший ее. Я не открываю, но звонок продолжает дребезжать, потом кто-то дубасит в дверь. Уже ясно, что это не случайный п< осети > тель. Решаем, что я открою. Да, это ее муж, которого я вижу в первый раз. Он довольно плюгав. Нелепая сцена. Они грубо ссорятся: она называет его подлецом и негодяем. Со мной он вежлив почему-то. Так продолжается полчаса. Оказалось, что он еврей и мне (!) жалуется, что Вера антисемитка… Она тут же доказывает это обвинение. Решаем, что они уедут врозь: он хочет поговорить со мной наедине. Сперва она не хочет уйти первой, но когда я говорю, что так нужно, она соглашается и… подойдя ко мне, при нем целует меня и потом еще раз, когда я выпускаю ее из квартиры. Это конечно демонстрация, но довольно смелая. Затем мы с ним говорим еще с час в сумерках. Он жалуется на Веру, я ее защищаю. Все это довольно нелепо. Но он не высказывает против меня никакого зла и честит только Веру (невнимательна к семейному быту, оскорбляет его национальность при мальчике, не умеет работать и пр. вплоть до невыстиранных рубашек, пригорелого молока и сожженных котлет). Он конечно не «негодяй», как она сказала, но их психологическая несовместимость достаточно очевидна. Во многом он прав и может быть, даже почти во всем. Все, на что он жалуется, разглядел в ней и я, и наверно совместная жизнь с ней — ад, но… но она мне нравится. Самое странное, что она будто бы очень ревнива, делает ему сцены и пр. хотя ясно, что его не любит. Самолюбие? Не знаю… Потом начинаем говорить о фотографии (он фоторепортер), пишущих машинках и трубках. [Сам АКГ, надо сказать, заядлый курильщик и собиратель трубок.] <…>

Это был один из самых странных разговоров в моей жизни. Он человек мелкий и маленький, но ничего особенно ужасного в нем я не нашел и моментами <он> был мне симпатичен. <…>

Письма от <…> и от В. сверхгрубое. Оно послано в прошлую пятницу и непонятно, почему же она вчера пришла ко мне. О, эти зигзаги души! <…>

Когда вспоминаю вчерашний вечер с Верой и ее мужем,