За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Надо же, вы, стало быть, Булгаков, – восхитилась Буква. – Вы с моим мужем, кажется, вместе печатались в «Накануне».

Он пригляделся к ней и отметил: «Упитанная, не то что моя Таська, кожа да кости!» И тотчас стало стыдно: «Рассуждаю, как нэпман». В эпоху нэпа полнотелые женщинки пользовались особой популярностью – откормленные, стало быть, при кормушке, надобно к такой пристроиться.

А в последний день августа, встретившись с Булгаковым в «Гудке», Катаев радостно оповестил:

– Послезавтра едем в Иваньково!

– Иваньково – это у нас что? – не понял Михаил Афанасьевич.

– Здрасьте! Дача Толстого. Он нас приглашает к себе. Только тебя и меня, гордись, Тускарора!

На берегах реки Химки располагался дачный поселок артистов, и Толстой жил там до революции. Ленин, переместив столицу из Петрограда в Москву, дачи у шальной актерской шатии-братии отнял и заселил их ответственными партработниками, но, когда Алексей Николаевич вернулся, ему дачечку-то возвратили.

И вот теперь здесь встречали Катаева и Булгакова – сам хозяин дачи, его цветущая и упитанная красавица жена Наталья, ее сын от первого брака Федор, лет двадцати пяти, и общий семилетний сын Никита.

– Благодарите данную царственную особу, – гремел тучный громовержец, подводя к гостям супругу, подобную римским матронам. – Она первая вас читала и мне рекомендовала. Еще Карамзин учил молодых: «Пишите для жен. Они прочтут и своим дуракам мужьям посоветуют. Ибо наш русский увалень и не почешется прочесть что-то новенькое».

На лице у царственной особы царила снисходительность:

– Да, неплохо, неплохо… Проходите, добро пожаловать.

Несмотря на извиняющееся замечание Толстого, мол, не успели обставиться, дача оказалась вполне обставленной, а сравнивая с тем, как жил Булгаков, и вовсе – роскошной. Ковры, вазы, картины, дорогие драпировки, сияющая хрусталем люстра.

– Вы не голодны? – спросила царственная особа так, что возникло желание одну из ваз разбить об ее голову. Да кто же в те времена был не голоден! Предательский арлекин дернул шеей, плечом, локтем.

– Они, возможно, и нет, – усмехнулся Толстой, – а я бы кита съел целиком, вместе с Ионой. Распорядись подавать на стол, Тусенька.

Наталья Васильевна ушла давать указания прислуге, сыновья зачем-то последовали за ней, а Булгаков не нашел ничего лучше, как заметить:

– Вы жену Тусей называете, а я Тасей. Только у меня Татьяна.

– Первая?

– В каком смысле?

– Жена у вас первая?

– Первая. И мы венчаны.

– Писатель должен быть женат трижды, – похлопал его по плечу пожиратель китов. – Жен менять надо, батенька. Трижды.

– А как же Лев Толстой, Достоевский, Чехов? – спросил Катаев.

– Пушкин, наконец, – добавил Булгаков.

– А я вот третий раз женат, – отмахнулся Толстой. – И только теперь вошел в свой зенит. Вам сколько?

– Мне тридцать два, – сказал Михаил.

– Мне двадцать шесть, – с гордостью объявил Валентин, мол, я раньше прославился. – Женат вторым браком. – Мол, и тут я уже впереди.

– И еще вам совет, который я вынес из трех браков, – негромко добавил Алексей Николаевич. – Никогда не будьте паиньками, добропорядочными мужьями. Таких быстро разлюбливают. Муж должен постоянно шкодничать, как кот. Чтобы его было в чем уличить, наказать, а потом простить. Иначе вами будут недовольны по любому поводу и без повода, за любой невинный вопрос.

Тем временем стол стал наряжаться тарелками, серебряными ножами и вилками, блюдами с различной снедью, бокалами, рюмками, стаканами, бутылками и графинами. Было предложено усаживаться. Полетели первая, вторая, третья, под балык и икру, под соленые грибочки и огурчики, под пирожки и осетринку, успевай только проглатывать. А там еще и многослойная кулебяка соизволила прибыть. Громовержец всех опережал в поедании всего, что появлялось на столе, словно это его, отвергнутого обществом и голодного литератора, пригласили покушать два молодых успешных волка.

Попутно из него выскакивали оценки тех или иных произведений:

– Серафимович… «Железный поток» пишет… Давал читать главы… Хорошо про то, как красноармейцы не знают, куда и зачем их ведут командиры… Русская литература будет делаться здесь, а не в эмиграции… Заметьте, в самом слове «эмиграция» есть «игра», ненастоящесть… Белое движение сдохло. И Андрей Белый уже литературный труп…

– А Бунин?

– Ничего не пишет. Шмелев пишет «Солнце мертвых», названьице, а? Все эти Мережковские, Гиппиусы…

– А Горький?

– Были мы у него в прошлом году в Геррингсдорфе, он теперь озлоблен на русское крестьянство с его звериным инстинктом собственничества, мол, все жестокости большевизма отсюда. В Россию возвращаться – ни боже мой! Но как ни крутись, вся сила здесь, в России. Париж насквозь смердит. Европа – труп, если не пойдет по русскому пути. Мы встаем на путь созидания, и надо писать о созидании и созидателях. Но нам же хочется писать о разрушении, о падении, о катастрофах. Вот вы, Миша, пишете рассказ, в котором в финале непременно все сгорит.

– И еще там есть шляпа, – добавила Туся с важным видом.

– Какая шляпа? – похолодел Булгаков, почему-то представив себе шляпу, полную чего-то нехорошего.

– Чеховская, – надменно промолвила царственная особа. – Помните, у Чехова: «Подъезжая к станции, с меня слетела шляпа»? Вот и у вас: «Увидев это, искры стальной гордости появились у него в глазах». Будто бы искры увидели это и появились. Понимаете, о чем я?

– Прекрасно понимаю, – пробормотал Булгаков, словно его уличили в незаконном поедании пирожков прямо с прилавка магазина.

– А еще, мальчики, избегайте вшей и щей, – продолжала поучать начинающих третья жена Толстого. – Это когда в тексте нагромождения слов «сущий», «имущий», «бегущий» и тут же «мечущийся», «плачущий», «рыдающий». Это щи. Или когда в одном предложении «пропавший», «видавший», «бежавший», «зарвавшийся», «заметавшийся». Это вши.

Мысль о вазе снова возникла в мозгу у Михаила Афанасьевича. Но тут прибежала нянька сообщить, что Митюнюшка плачет, и надменная римская матрона удалилась.

– Дмитрий у нас в Берлине родился, – с гордостью заявил Алексей Николаевич. – Семь месяцев ему. Опять-таки, откуда в Берлине хорошие кормилицы? Худосочные! Не то что тут у нас.

– И как вам удается так хорошо всюду устраиваться? – не выдержав, спросил Булгаков. – Граф, февральскую революцию приветствовали, октябрьскую прокляли и эмигрировали. Там, как я понимаю, хорошо жили. А теперь вернулись, и у вас снова все благоустроено и успешно.

– Для этого, батенька, нужен особый талант, – набив пузо, откинулся к спинке кресла и закурил трубочку хозяин дачи. – Уметь себя подать так, чтобы сильные мира сего почитали за счастье благодетельствовать вам. Неудачником быть легко, а иметь успех и расположение – трудная задача. Да еще уметь постоянно удерживаться на плаву.

Несмотря на его барственность, Булгаков чувствовал расположение Толстого и прощал ему некое «сверху вниз», но, когда, утешив