Стёжки - Эльжбета Чегарова
Интерьер квартиры постепенно складывался, пока не уперся в восьмиметровую стенку. На всю длину слева направо тянулась огромная пустая поверхность, и она маячила на самом виду гостиной, словно экран в кинотеатре. Мне приплыла идея – надо на ней что-нибудь нарисовать, желательно ненавязчивое, неброское. Скорее контур, как призрачный горизонт городского ландшафта, едва уловимый, доступный лишь тонкому взору.
Нужен был художник. За такую работу местные мастерские просили десять тысяч долларов. Конечно, я подумала об Якутовичах: Сергей за те два дня, что мы виделись, успел несколько раз подчеркнуть свое бедственное финансовое положение. Однако позвать великого художника расписывать стенку в чиновничьей квартире, конечно, у меня духу бы не хватило, поэтому я предложила работу Оле, его жене. Мне показалось это хорошей идеей. Работа небольшая, денег куча, в Ленинграде она сто лет не была – посмотрит наш город, квартиру и машину обеспечим.
Оля была благодарна, но отказалась.
Зато за идею ухватился Филипенко, вспомнив, что дочка его старинного приятеля хорошо рисует.
– Это у вас такие цены, зачем поощрять хапужников? – кипятился поэт-переводчик. Все, что касалось гонораров, его всегда задевало за живое. – Две тысячи долларов достаточно, это баснословные деньги для скромной девочки из Одессы. Она талант! Какая тебе разница, кто сделает работу, а так мы сможем помочь хорошему человеку!
Я согласилась – пусть приезжает. Чем раньше, тем лучше. Мы созвонились.
– Можно я приеду не одна, с наставницей? Она потрясающий мастер, расписывает храмы, у нее сильная рука, – еле слышно произнесла художница Лина. Связь была плохая, поэтому я не обратила должного внимания на ее лепет.
Наверное, вдвоем даже лучше: и ей не страшно одной ехать, и быстрее все закончим. Я выслала пятьсот долларов, чтобы они смогли купить билеты.
Оказалось, заграничный паспорт сделать быстро не удастся, сначала надо заменить внутренний с устаревшей фотографией (художники часто бывают неряшливы в делах, касающихся документов). Пришлось отложить приезд на месяц.
Потом заболела наставница, ждали еще две недели. Я торопилась, так как на Новый год мы собирались в круиз по Рейну, нужно было до каникул утвердить эскизы и макет.
Наконец приезжают, их нужно встречать 26 декабря. У меня оставалось три дня до вылета.
Поезд прибыл рано утром. Пассажиры выпрыгивали из вагонов и тут же растворялись в суете вокзала. Мои вышли последними. Изможденного вида женщины, пожилая и молодая, тащили видавшие виды клетчатые хозяйственные сумки. Головы затянуты в хлопчатобумажные платки, у старшей на месте оторванной пуговицы портновская булавка.
Стараясь не думать о худшем, я усадила их в машину и повезла к свекрови. Мы договорились, что она пустит женщин в большую комнату на время работы, им же только ночевать. В конце концов, она одна живет в двухкомнатной квартире, а на носу Новый год, веселее вместе.
По дороге я завернула к супермаркету.
– Нет, нам ничего не нужно! Еще чего, покупать по вашим ценам, у нас все с собой, – сказала старшая резким и даже обвиняющим тоном. Наставница посмотрела на меня выцветшими голубыми глазами. – Везите нас домой, мы с дороги, я устала. Оставьте меня, пожалуйста, в покое на несколько дней.
– Как на несколько дней? – растерялась я. – Я уезжаю двадцать девятого, я говорила об этом много раз.
– Значит, не уезжайте! Это же вам надо. Если я согласилась помочь, это не значит, что я буду плясать под вашу дудку. Мне нездоровится, я только что была больна, и два дня, не меньше, даже думать не хочу ни о каких делах! – отрезала женщина.
После того как они расположились в большой комнате у Константиновны (она тоже оробела перед неистовой художницей, особенно когда та велела завесить телевизор – средоточие зла и греха – черной тряпкой), я решила оставить наставницу в покое, но отвезти Лину в лавку художников. У них с собой не было ни карандашей, ни даже бумаги! Я надеялась, что за эти «несколько дней» они хотя бы набросают какие-нибудь эскизы, чтобы обсудить до отъезда.
Лина говорила так тихо, что приходилось каждый раз переспрашивать:
– Сколько листов бумаги вам понадобится?
– А сколько они стоят? Десять рублей… Тогда один, нет! Давайте два.
– Заверните, пожалуйста, двадцать, – попросила я продавца. Я начала раздражаться. Полные тюки барахла с собой и никакого инструмента! Точно ли они приехали работать?
Через два дня я заехала за художницами, чтобы отвезти их на объект. Эскизов или чего-то, что можно было принять за хотя бы наброски, не было. На столе лежали фотографии фресок. Я подняла рассмотреть одну:
– Вам церковь заказала роспись? – задала я, видимо, глупый вопрос, потому что женщина меня не поняла. – Кто оплачивал работу?
– Я работала во имя Господа! – взвизгнула художница. И смерила меня взглядом, которого достойны все неверующие, которым уготовано место в аду.
Я уезжала с тяжелым сердцем. Оставила Нике деньги и поручение – контролировать процесс и присылать мне фотоотчет. Если все будет хорошо, расплатиться.
Третьего января ночью зазвонил телефон. На экране высветился номер Раевского. Я не стала поднимать трубку – он позволял себе такие выходки, мог позвонить глубоко после полуночи: «Ты где?! Дома? Завтра в девять у меня в кабинете!»
Не дозвонившись, он прислал смс: «Эля, тебе не страшно жить? Что ЭТО на стене в моей квартире?!»
Я еле дождалась утра, чтобы созвониться с сестрой.
– Да они какие-то оглашенные, – оправдывалась Ника. – Я им говорю: хочу заехать сфотографировать, что у вас получается, тетка эта орет: «Не пущу, нечего вам делать, под ногами мешаться!» Сегодня сказала, завтра к вечеру все будет готово, привозите деньги. Завтра и поеду.
Я хорошо запомнила тот день. Мы гуляли по старинным улочкам Гента, у канала ели мороженое и кормили уток вафельными крошками. Начало смеркаться, когда раздался звонок.
– Ну не знаю, Эля, я бы на твоем месте посмотрела, прежде чем платить. Они требуют денег и не разрешают фотографировать, – начала рассказ Ника.
Я попросила передать трубку наставнице. Голос художницы сорвался на крик:
– Кара Господня вас настигнет! Меня в Москве завтра ждут, мы все закончили, вы должны
