Смерть Петра Великого. Что оставил наследникам великий самодержец? - Сергей В. Алдонин
Впрочем, торговля календарями не могла заткнуть дыры в бюджете, которые росли с каждым годом. При сменившем Екатерину I юном Петре II ученые по несколько месяцев не получали зарплаты. Мало того, в 1728-м двор переехал в Москву, и Блюментросту как лейб-медику пришлось отправиться туда вместе с ним. На время отсутствия он поручил дела академии своему давнему помощнику, главе канцелярии Иоганну Шумахеру, что обернулось чередой скандалов. Один академик за другим, устав не только от безденежья, но и от тирании «эльзасского выскочки», просили отставки и уезжали в Европу. Блюментрост послушно утверждал все решения Шумахера: видимо, на тот момент его больше заботило собственное выживание при дворе, где кипели интриги. Смерть Петра II от оспы подорвала его авторитет как врача, новая императрица Анна Иоанновна предпочитала слушать советы голландского медика Николаса Бидлоо, а заботам Блюментроста поручила свою сестру Екатерину, герцогиню Мекленбургскую.
Петр Великий на марциальных водах в Карелии
Хотя в 1732-м президент вместе с двором вернулся в Петербург, академию он почти не посещал. В следующем году, когда Екатерина Иоанновна внезапно скончалась, Блюментроста лишили и должности лейб-медика, и президентского поста, да еще и отдали под суд. Следствие не нашло его вины в смерти герцогини, но императрица все же выслала доктора в Москву, где он поначалу занимался частной практикой, а потом по протекции друзей получил место главного врача в лефортовском госпитале. Говорили, что подлинная причина его опалы – общение с ненавистной Анне дочерью Петра Великого Елизаветой. И в самом деле, как только Елизавета заняла трон, Блюментрост вернул себе положение при дворе. В 1754 году его вместе с Иваном Шуваловым, фаворитом императрицы, назначили куратором основанного в Москве университета, хотя Михаил Ломоносов, главный инициатор этого начинания, «довольно в нем приметил нелюбия к российским ученым», утверждая, что «Блюментрост был с Шумахером одного духу». Пытаясь опровергнуть это мнение, бывший лейб-медик, несмотря на болезнь, отправился в Петербург вести переговоры о приглашении профессоров-иностранцев, теперь для университета. Там и умер в марте 1755-го и был похоронен на Сампсониевском кладбище. Ни жены, ни детей у него не было («Я женат на академии», – шутил он в лучшие годы), поэтому на его могиле, ныне утерянной, появилась горькая латинская надпись: «Память о Блюментростах совершенно стерта».
Александр Никитенко
Похвальное слово Петру Великому
Санкт-Петербургский университет, празднуя свое физическое и нравственное возрождение, могучею державною волею для него созданное, с восторгом встречает, в эту прекрасную эпоху своего возраста, приветливый взор собрания столь знаменитого. Если вы, Мм. Гг. (Мм. Гг. – милостивые государи, довольно часто это сокращение встречается в старых текстах), смотрите на него с надеждами, то это одно уже в состоянии возвысить и омужествить дух наш: это значит, мы признаны достойными выполнять, вместе с вами, великие намерения государя и споспешествовать славе Отечества. С другой стороны, заботливое внимание ваше к сему высшему учебному заведению служит новым утешительным доказательством того, сколь любезно России драгоценное наследие Петра – ее просвещение.
Прижиненная гипсовая маска Петра Великго
В эти торжественные минуты тесного, видимого сближения общества с наукою и науки с обществом более, чем когда-либо удостоверяешься в благопоспешности ее начинаний; сильнее чувствуешь, что наука не может иметь других притязаний и другой славы, как утверждать наши законы, наш общественный порядок и упрочивать наше благо; что она есть только одна из естественных и необходимых сил нашей народной организации. Время сказать это, Мм. Гг., теперь, когда могущественная и глубокая мысль августейшей главы империи проникла в души всех, и именем русской чести, напечатлела в них святой завет: «да будет отныне в России все русское». Одно из любопытнейших явлений в истории народов, без сомнения, есть ход нашей образованности.
Пред нами две эпохи; их разделяет целое столетие; в пространстве этого времени совершилось для России столько необычайных событий, что столетие кажется веками; две сии эпохи, по-видимому, даже противоположны в своем характере и значении, – а между тем они сливаются в один момент народной жизни; первая существует единственно для последней, как последняя есть только естественное, правильное раскрытие всего, что заключалось в предыдущей.
Одна эпоха, когда по могущественному слову: да будет, раздавшемуся над русскою землею, возникли на ней новые люди с новыми потребностями и назначением; другая, когда эти люди, по такому же мощному призывному голосу, бросаясь в объятия России, как бы после долгой разлуки, воскликнули в восторге своего обновленного существования: мы дети твои! Гений Петра, свыше помазанный на великое творчество, созидая новые судьбы народа, черпал для них стихии там, где они были, – в общих избытках человечества.
Мы продолжали черпать их, пока не укрепились их силою и не возросли для жизни высшей и вместе самобытной. Закон природы выполнен. Следовало угадать минуту, в которую России надлежало начать жить собою и в себе. Угадать эту минуту не было делом ума обыкновенного; немного раньше мы могли пойти назад; немного позже мы могли подвергнуться недугам, столько же тяжким, сколько и чуждым нашей природе. Но эта минута угадана; дело Петра довершено. России возвращается Россия.
Уже по твердой самодержавной воле великого Зодчего передвигаются колеса необъятной государственной машины, установляются новые пружины, творение Петра организуется, приводится к единству естественного национального начала. Как! все это зиждется в наши дни, пред нашими глазами, и мы даже не слышим шума этих чрезвычайных работ? Мы не испытываем никаких тревог, неразлучных с великими государственными изменениями?
Мы даже не замечаем ускоренных шагов нашего необычайного шествия? Посмотрите: святая, торжественная тишина приосеняет наши дни; лицо России цветет обычным здравием, и слава платит нам, как и прежде, свыше установленные дани, – а для будущности в недрах этой славы и покоя готовится столько величия… Но оратор не должен похищать прав у историка; не станем предупреждать потомство.
Объятые отовсюду воспоминаниями первого дня нашей нравственной жизни
