Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская
Недавно это произошло с картиной, находившейся в одном североафриканском собрании и затем попавшей на парижский художественный рынок. Оригинал тогда находился у меня. Выяснилось, что коллекционер купил картину только потому, что она продавалась по гораздо более низкой цене сравнительно с реальными ценами на картины Кандинского. Чтобы дать по рукам изготовителям фальшивок, я всегда готова сделать бесплатную экспертизу. Мерзкие махинаторы не имеют права бросать тень на творчество Кандинского.
В Париже Кандинский был частым посетителем выставок. Он отличался редкой способностью тонко чувствовать произведения других людей и облекал в слова увиденное в их картинах. Я всегда радовалась, если мы шли смотреть какую-нибудь выставку, но, к сожалению, счастливая возможность увидеть что-нибудь действительно стоящее выпадала нечасто. В одном из писем Громану он жаловался: «Выставок полно, иногда десять или двадцать одновременно. Но действительно ценных мало, очень мало»{180}.
В письме Рупфу разочарованный Кандинский отозвался о парижском выставочном сезоне в весьма нелестных выражениях, что было для него нехарактерно: «Здесь много (очень много) выставок, на разные лады пытающихся подступиться к зрителю. Некоторые интересные, некоторые увлекательные, а иные — как рвотное средство». Вздохом облегчения звучат слова: «Сейчас в Cahiers{181} пришла очередь группы, которая мне интересна — Арп, госпожа Арп{182}, Гика, Элион»{183}. Кандинский был непримирим, если речь шла о деформации изображения. Однажды он писал Галке Шайер: «Честно говоря, мне непонятно, что двигало Вами, когда Вы во что бы то ни стало пытались навязать „Гернику“ своим соотечественникам в Калифорнии. Вы действительно думаете, что подобная картина даст людям ясное представление о современном искусстве? Конечно мое мнение, может быть, немного предвзято, но должен признаться, я ненавижу все деструктивное»{184}. Несложно догадаться, что критика касалась Пабло Пикассо.
Когда Кандинский был увлечен собственной живописью, он старался избегать всего, что могло бы прервать работу или отвлечь от нее, и никакая даже самая интересная выставка не в состоянии была выманить его из мастерской. Но чтобы все-таки получить представление о том или ином мероприятии, он просил меня побывать на нем, а затем подробно описать увиденное. Он ценил мое мнение и всегда внимательно слушал мой рассказ.
В первые годы в Париже мы часто навещали художников, это были «визиты вежливости», как называл их Кандинский. Первым в ряду коллег был Фернан Леже. Я смутно помню атмосферу его мастерской, помещение которой было полностью заставлено большими картинами. На полу лежало несколько рисунков и цветных листов, и все излучало энергию, всюду чувствовалась радость, с которой Леже создавал свои произведения. Но должна признаться, я так и не нашла ключ к его искусству. Я считаю его живопись несколько «плоской», что никак не касается ее качества. Леже был человеком приятным, привыкшим открыто общаться с людьми. Он был очень сердечен в обращении с коллегами, никогда не чувствовалось никакой фальши. Кандинский, не выносивший художников, которые искали повод покрасоваться, о Леже говорил так: «Он — настоящий. Все говорят, что с ним можно быть самим собой. Такие люди — редкость». Кандинскому часто приходилось сталкиваться с интриганами, и общения с ними он старался избегать.
Описывая своему другу Громану впечатления от нашего посещения Леже, всю свою симпатию к этому художнику он выразил в следующей фразе: «Я получил сильное впечатление. Он, безусловно, парень со здоровыми корнями, и эти корни питают его искусство». В его устах это был настоящий комплимент.
Словечко «парень» Кандинский употреблял в том случае, если художник вызывал в нем восхищение. Таким «парнем» был для него Таможенник Руссо, к которому он испытывал глубокое уважение. Когда в 1937 году Поль Розенберг устроил в Париже его большую выставку, мы, разумеется, пошли ее смотреть, и она того стоила. Не успели мы вернуться домой, как Кандинский уселся за письменный стол и дал волю своим впечатлениям в письме к Рупфу: «В сущности, нам не были известны лишь некоторые маленькие картинки. Но радость, которую они доставляют, велика. А большие, уже известные („Свадьба“, „Бричка“{185} и т. д.) радуют вновь и вновь, может быть даже сильнее… Вот это „парень“!»{186}
Мы с удовольствием пошли и к Соне и Роберу Делоне, нам было очень интересно, как они живут и над чем сейчас работают. Но воздержусь от собственных впечатлений, поскольку Кандинский замечательно описал наш визит в письме к Громану: «Сначала мы были у нее (в квартире), где нам показали очень красивые вещи — эскизы разных тканей, готовые ткани, готовые платья, занавесы и т. д. Она действительно творчески одарена. Но, к сожалению, ее идеи слишком часто опережают время — она опережает моду, на которую сама же и оказывает влияние. Пару лет назад она заработала очень много денег, а ее вещи попали даже в Австралию. Сейчас, конечно, кризис. У Делоне есть взрослый сын, он уже сам зарабатывает — эскизами для рекламы. Потом мы были в мастерской у Делоне-отца. Там мы видели живопись гигантских размеров приблизительно 1912 года, она действительно очень хороша. Он тут же поведал, что американцы предложили ему 300 000 фр. за эту картину, а он не согласился продавать. В ней — вся история развития его творчества вплоть до сегодняшнего дня. Изображены только поднимающиеся вверх спирали, вокруг которых размещены полукружия. Цвета — ярче некуда»{187}.
Последняя фраза объясняет, что послужило для Кандинского источником столь сильного впечатления: ему очень нравились краски в работах Делоне. Сегодня мне кажется, что сумма в 300 000 франков слегка завышена, но Делоне был склонен к преувеличениям.
Двойственное отношение Кандинский испытывал к произведениям Ман Рэя. Ему нравились фотографии этого американца, и однажды, когда мы были в его парижской студии, Кандинский даже позволил ему сделать свой портрет. Мне этот портрет кажется неудачным. Он считал, что объекты Ман Рэя, напрямую связанные с сюрреализом, уступают его фотографиям, и потому относился к ним критически, дав весьма нелицеприятную оценку: «Дамское седло — очень изысканный символ. Тот старый добрый дадаизм нравился мне гораздо, гораздо больше, в его жилах пульсировал юмор. А нынешний кажется мне стариковским. Нет, правда, только старикам нужна такая „щекотка“»{188}.
Кандинский никогда не стеснялся открыто высказывать свое мнение, охотно делился своими пристрастиями
