Избранные воспоминания и статьи - Осип Аронович Пятницкий
Меня отправили в тюрьму, а через несколько дней Познанский явился ко мне и показал мне телеграмму из Кутаиса, в которой говорилось, что там действительно имеется Санадирадзе, но проживает он в Кутаисе. Он предложил мне назвать себя, заявив, что иначе я буду об этом жалеть. Я думал, что телеграмма — только фокус с его стороны, и поэтому не стал больше с ним разговаривать. Через несколько дней он опять явился в тюрьму для снятия формального допроса. Он мне предъявил выписку из метрических книг, присланную из Кутаиса, из которой видно было, что у Санадирадзе были братья и сестры, а я указал в день ареста, что у меня их нет. Не сходились также ни отчество отца, ни имя и отчество матери, которые я назвал[34]. Видя, что положение вполне выяснилось, я назвал свое настоящее имя. На это Познанский сказал, что я хорошо сделал, назвав себя, ибо у него против меня нет никаких данных, и он мог бы меня даже освободить. На мой вопрос, почему он этого не делает, он заявил, что для этого требуется мой переход на их сторону. Из моей тюремной практики я хорошо знал, что жандармы часто предлагали политическим арестованным поступать к ним на службу — стать провокаторами и предателями, но мне раньше такого предложения никогда не делали. Я и тогда не ожидал такого предложения со стороны Познанского и ответил ему очень хладнокровно (не понимаю и теперь, откуда у меня взялось тогда хладнокровие), что предпочитаю оставаться нейтральным (ни с жандармами и ни с революционерами). Мой ответ взбесил Познанского, и он стал кричать, что знает, что я член ЦК ленинского толка, что я приехал созывать поволжскую партийную конференцию, что меня называют в Самаре «Ерманом», что я вел всю кампанию по завоеванию «Зари Поволжья» и пр. Под конец он заявил, что я буду предан суду, несмотря на то что у меня ничего не нашли, и они для этого не пожалеют выпустить против меня своего осведомителя. После допроса я стал анализировать те факты, которые жандарм выболтал. Что в деле имелась провокация, — было ясно. Ясно было, что она была и в Самаре, ибо только два раза я назывался «Ерманом» — на собрании в рабочем кооперативе перед выборами на расширенное собрание редакции «Зари Поволжья», на котором я выступал под этим именем, и на самом собрании редакции, где я фигурировал под этим же именем. О поволжской конференции знали только Кукушкин и А. Никифорова. Больше всего меня занимал вопрос о членстве в Центральном Комитете. Этот вопрос был поднят на январской партконференции 1912 г. Там была выдвинута моя кандидатура в члены ЦК, но так как я не мог сейчас же ехать в Россию, то она отпала. Так как выборы ЦК на конференции были тайные, то провокатор, который, очевидно, присутствовал на конференции, точно не знал, кто оказался выбранным, и он назвал и меня среди выбранных. Значит, жандармы и охранка знают все о партконференции, думал я после допроса[35]. Все эти мысли были очень мучительны. Какой это ужас — ты встречаешься с товарищем, обсуждаешь с ним вопросы классовой борьбы, а он оказывается Иудой, предающим интересы класса! Хуже всего то, что в каждом товарище ты начинаешь после этого видеть предателя.
Месть Познанского не заставила себя долго ждать. Вскоре после допроса меня отправили в жандармское управление, затем в полицейское управление, а оттуда — в темный подвал сыскного отделения «для установления личности», хотя она была Познанским досконально установлена. После всяческих издевательств меня перевели в арестный полицейский дом, где сидели воры, сутенеры, скупщики краденого и пр. Тут я познакомился с подонками общества. Каких только воровских и мошеннических специальностей не было: были форточники, ширмачи, карманники, орудующие только в банках, ожидающие крестьян на дорогах, ведущих к городу, которым они продают «золото» и выгодно обменивают фальшивые деньги и пр. Теснота и грязь были ужасные. Мне приходилось по целым ночам сидеть на подоконнике, обняв решетку. Полицейские были грубы, ругань висела в воздухе. В этой грязной дыре был один только политический — я. Я стоял в стороне от всех групп обитателей полицейского дома, которые делились по своим «специальностям», каждая со своими «вождями». Последние даже вспомнили обиды, которые политики нанесли им в 1905 и в последующие годы, за что мне от них чуть не попало.
При переводах с места на место меня увидели некоторые самарские товарищи. Мне даже удалось обменяться с ними несколькими словами. Они советовали заявить судье, который должен был меня судить за проживание по чужому паспорту, что я его приговор обжалую. В таком случае, по их словам, я попаду в «дворянский» арестный дом, где свободно можно получать газеты, устраивать свидания и говорить через окно. Они еще обещали послать адвоката к «мирошке», чтобы добиться моего освобождения на поруки. Наконец, я предстал перед судом. Мировой судья, ни о чем меня не спрашивая, заявил мне, что я присужден за проживание по чужому паспорту к трем месяцам тюрьмы. Арестованные по политическим делам очень редко привлекались к ответственности за проживание по фальшивому или чужому паспорту. Когда они даже привлекались, то их не переодевали в арестантское платье и оставляли сидеть вместе с политическими. Поэтому здесь по отношению ко мне была месть со стороны Познанского. Он не отстал от меня даже и тогда, когда я уже числился за тюремным начальством, после получения приговора о высылке в Сибирь. Под залог судья отказался меня отпустить, и меня перевели в «дворянский» арестный дом. Здесь я ознакомился с последними номерами «Правды» и «Зари Поволжья». Как «Правда», так и самарский орган заговорили открытым революционным языком. Я узнал о бакинской стачке и об отклике, который она получила в стране{215}. Товарищи, которые приходили ко мне (они подходили к окну арестного дома), рассказывали, что временный Самарский комитет нашей партии, членом которого я был, превратился уже в постоянный по решению большого собрания партработников, что связи расширяются, что ожидают приезда т. Муранова и что превращение самарского органа печати в большевистский было встречено весьма сочувственно не только в Самаре, но и по всему Поволжью, ибо
