Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

мое улучшилось: маленький капитал обеспечивал меня на первое время, а главное — отношение семьи Лион стало несколько теплее благодаря моему веселому характеру и общительности. Погостив месяц, я поехал в Ростов отбывать воинскую повинность[62] и решить, где поселиться и к чему приспособиться. Брат Иосиф Филиппович принял меня любезно и посоветовал «послужить в суде». Ему казалось, что ничего другого не могу сделать. Он совершенно не предполагал, что я могу заняться адвокатурой. Меня тоже тянуло в суд на службу.

Явка по отбытию воинской повинности нанесла первый удар моему человеческому достоинству. По существовавшему закону, еврей должен был служить только в пехоте, быть нижним чином и даже не выслужить чин унтер-офицера[63], обычно получаемый едва грамотными солдатами, более толковыми. Я этого не знал, не чувствовал своего еврейства до этого случая. Юдофобия еще не расцвела. У нас на юге совершенно ее не было, а среда, в которой прошли мои годы в Таганрогской гимназии и в Петербургском университете, никогда не давала мне знать, что я бесправен[64]. Таковы еще были конец [18]70‑х и начало [18]80‑х годов. Семьи моих старших братьев совершенно ассимилировались с русским населением, а с ними и мы, младшие, по языку, по нашему мировоззрению и даже внешностью отошли от еврейства. Мы были привязаны к еврейскому народу, к его истории невидимыми нитями, но считали себя русскими гражданами[65]. Мой дядя[66] был служивым человеком в государственно-общественном учреждении. Мой отец хорошо знал русский язык, служил на сахарном заводе и дал сыновьям образование. Брат-врач[67] получил потомственное дворянство[68], старший брат[69] — потомственное почетное гражданство. И вдруг я — не могу дослужиться до унтер-офицера, мне нельзя служить в артиллерии, куда думал обратиться. Я какой-то парий, могу унизить службу, мне не доверяют… Я твердо решил не служить, и, к счастью, на предварительном осмотре врач (Волкович — городской врач) нашел у меня растяжение вен на левой ноге, освобождающее от военной службы[70]. И я избег неприятностей.

Окружного суда в те годы не было в Ростове. Дела судебные вершились в Таганроге[71]. 16 августа 1882 года[72] поехал в Таганрог с документами и готовым прошением о приеме меня на службу по судебному ведомству. С волнением вошел в суд. До того я никогда не был в суде. Пожилой швейцар, видя мою нерешительность, спросил, к кому имею потребность. Так и сказал: «К кому имеете потребность?» Объяснил ему. Он посоветовал обратиться к секретарю, Тихону Ивановичу Тихонову, и указал, куда пройти.

Робко я вошел в кабинет, где нашел молодого человека с открытым, здоровым, веселым лицом, который громким голосом спросил:

— Чем могу?

Рассказал ему. Он прелюбезно усадил меня, расспросил, откуда я и прочее.

— Ну что ж, валяйте в суд, чинодралом будете. Сейчас доложу! Председателя у нас пока нет, ожидаем нового. Заменяет товарищ председателя Дмитрий Петрович Война. На вид мужчина строгий, а душой предобрый.

Повел, доложил и ввел меня в большой кабинет, где за письменным столом сидел представительный человек. По существовавшей тогда моде, усы и подбородок бриты, золотые очки, большая красивая голова, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью, движения уверенные, голос ясный.

Представился.

— Что угодно?

Объяснил.

— Документы в порядке?

— Кажется.

— Какое отделение предпочитаете?

— Не знаю.

Взял прошение, прочел и посмотрел диплом.

— Да-с! — посмотрев на меня, зычно произнес. — А значит, собственно, хотите служить?

Объяснил, что чувствую призвание к труду судьи. Вижу, что-то мнется мой грозный судья. Наконец, конфузливо говорит:

— Вы — еврей, и скажу вам, что не следует вам поступать на службу. Зачислить могу вас, но дальше кандидата не пойдете[73].

— Почему? — взволнованно спрашиваю. — Есть же следователи и судьи-евреи?

— Да, — отвечает, — были. Но теперь получен нехороший, недостойный (так и сказал) циркуляр, чтобы впредь, до издания закона об ограничении прав евреев служить в государственных учреждениях, не зачислять евреев на службу «без объяснения причин». Я не должен был вам сказать об этом, но надеюсь, вы меня не выдадите. Отказать же вам без объяснения причин не могу. Не тужите, найдете другую работу.

Я откланялся и вышел, донельзя удрученный и возмущенный. Учиться двенадцать лет, пройти высшую школу и попасть в «парии» только потому, что я еврей, было безмерно тяжело, и особенно потому, что все это произошло для меня совершенно неожиданно. Я был унижен, мое человеческое достоинство было оскорблено, но помню, что не растерялся и даже мысленно скоро успокоился: оскорблен-де не лично, страдаю за какие-то неизвестные грехи народа, к которому принадлежу… В политике тогдашнего правительства я плохо разбирался. Что начал творить Александр III под руководством Победоносцева, не знал[74]…

Хотел уходить из суда, но подумал, что неловко не попрощаться с секретарем. Зашел к нему. Посмотрел он на мое раскрасневшееся лицо, на громоздкие бумаги в руках и сообразил, что произошло неладное.

— Не приняты?

Ответил с деланой улыбкой.

— Почему?

— Не могу сказать — государственная тайна.

— Бумаги не в порядке? Покажите.

Развернул, прочел…

— Да, я слыхал, что евреи ограничиваются. Не допустили одного к экзамену на нотариуса[75]. Когда уезжаете? Куда вы теперь пойдете? — спрашивает.

Стал просить меня к себе пообедать и поболтать до вечернего поезда. Я пошел посмотреть хорошо знакомый мне город, а к двум часам возвратился в суд к новому приятелю и с ним отправился обедать. По дороге он рассказал о своем житье-бытье. Вся его жизнь происходит спокойно. Он решил остаться на службе, знал, что «умрет членом суда», но ни на что большее не посягает, ибо не имеет «нужных данных», чтобы сделать карьеру. Он из купеческой среды, обладает небольшими средствами и жизнью доволен. Пообедали, наговорились, он меня очень подбодрил, уверял, что я — прирожденный адвокат и прочее. За обедом выпили, перешли незаметно на «ты» — такова была тогдашняя жизнь — и расстались приятелями.

— Возьмешь дело — айда ко мне. Я тебе дам из архива законченные дела этого рода, и ты научишься, как разобраться и как вести дела.

Это предложение было мною использовано впоследствии.

Рассказал брату о неудаче со службой и сообщил о решении остаться в Ростове, ибо некуда податься, и заняться адвокатурой. Брат посоветовал обратиться к присяжному поверенному А. В. Самуильсону, которого я посетил. Жил он в хорошем особняке, уютно обставленном. Господин Самуильсон объяснил мне, что зачислит меня в помощники[76] охотно, но что у него нет для меня работы, почему платить мне жалованье не может, и что другие присяжные поверенные тоже обходятся без помощников, которых в Ростове нет. Письмоводители делают все необходимое для подготовки дел, а в заседаниях выступают всегда сами присяжные поверенные. Но если я буду заменять его и других присяжных поверенных в защитах по делам уголовным «по назначению», то я смогу выработать во время