Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
Мой духовник всерьёз расстроился из-за того, что я отправляла эти последние буддийские обряды — совершенно лишние, ведь матушка ничего не узнала бы и не огорчилась, если б я ими пренебрегла. Я же ответила, что, если бы я умерла пусть даже на следующий день после того, как стала христианкой, моя матушка не преминула бы похоронить меня по христианскому обряду и соблюла бы его до мелочей, поскольку сочла бы, что это порадует мою душу, а я — дочь своей матери. Влияние? Да. Влияние верности, сострадания, понимания — всё это черты Нашего Отца, и её, и моего.
Глава XXX. Белая корова
Когда Ханано минуло пятнадцать, семейный совет поднял вопрос, которого я так страшилась. По японским обычаям, если в семье одни дочери, необходимо усыновить мальчика, который унаследует родовое имя и станет мужем старшей дочери. Так имя сохранится. К выбору приёмного сына я подходила со всей деликатностью, но две или три кандидатуры уже отвергла и понимала, что вскоре от меня потребуют положительного ответа.
Если японка желает сохранить влияние и почёт, ей не следует рассуждать о чём бы то ни было: это попросту неразумно. Красноречивее всего не слова её, а поступки, но настала пора, когда я поняла, что должна говорить. С письмом от моей неизменно преданной американской матушки — а предложения её оказались мудры — я предстала перед советом и попросила позволить мне на несколько лет увезти девочек учиться в прежний мой дом. Эта просьба вызвала оживлённые обсуждения, но теперь у меня в совете появились друзья — как члены семьи Мацуо, так и моей собственной, — а поскольку прежде я послушно исполняла их пожелания, то получила щедрую награду. Мне ответили согласием. Душу мою переполняла благодарность, сердце пело от восторга; я начала готовиться к возвращению в Америку.
Тиё не знала, радоваться или горевать, что мы уезжаем. Не так-то просто оставить подружек, любимую школу, вернуться в страну, которую почти забыла и живо помнишь разве что бабушку. Но Ханано была счастлива. Бурно не ликовала, но постоянно хлопотала, ходила по дому быстрыми лёгкими шагами и негромко напевала себе под нос, а если мне случалось на неё посмотреть, неизменно расплывалась в улыбке. За то время, что длились приготовления, я не раз, глядя на её счастливое лицо, думала, что если — если — жестокая судьба помешает ей попасть в страну, которую она любит всем сердцем, то я всё равно буду вечно благодарить небо за тихую радость, что переполняла её в эту суетливую пору. И это счастливое воспоминание у меня никто не отнимет.
Время в хлопотах летело быстро, и наконец настало утро, когда мои девочки, на пальцах считавшие дни до отъезда, весело объявили, что остались всего две ладони с растопыренными пальцами. Десять дней! Мы почти подготовились, но всего ведь не предусмотришь, как ни старайся, и всегда найдутся незаконченные дела, отложенные на последние, самые насыщенные дни.
Мои дети никогда не были в Нагаоке. Я не раз думала отвезти их туда, но жизнь наша всегда была очень насыщенной, и что-нибудь вечно мешало. Однако я не могла допустить, чтобы они уехали из Японии, не побывав там, где подле мужа и могил наших предков упокоилась их бабушка, и вот наконец ранним весенним утром мы отправились в путь.
Как отличалось наше путешествие от того, которое я много лет назад совершила с братом, направляясь учиться в Токио! Прежде путь занимал несколько дней, и проводили их то в деревянном седле, то уютно устроившись в раскачивающемся каго, то тряслись в рикше по крутой дороге; теперь же добирались каких-то четырнадцать часов на проворном маленьком поезде узкоколейки, который, пыхтя, пробирался сквозь горы — через двадцать шесть туннелей, представлявших собой новейшие достижения мирового инженерного искусства. Мы то погружались во мрак, то выныривали на солнце и любовались холмами с террасами рисовых полей на склонах и той извилистой узкой дорогой, которую я отлично запомнила. В сумерках мы очутились на перроне оживлённого городка в окружении холмов, щетинившихся скелетоподобными нефтяными вышками. Мне рассказывали об этих переменах, но мой нерасторопный разум прежде не осознавал, до какой степени моя Нагаока превратилась в далёкий сон.
Хорошо, что дети впервые увидели город в пору цветения сакуры, поскольку даже мне показалось, что дома словно стали меньше, а улицы у́же, чем я изображала в своих рассказах. И если б не свежесть и яркость красок, что глядели поверх оштукатуренных стен, украшали храмовый двор и пестрили ветви деревьев вдоль каждой улицы, мои дочери, верно, разочаровались бы. Наутро повеял ветерок, наши медленные рикши тряслись по непривычно незнакомой дороге в Тёкодзи, воздух был напоён ароматом лепестков — розовых, похожих на ракушки, — что летели или лежали волнами на покатых крышах, зимой защищавших тротуары от снега.
«Как же мы любим эти прекрасные бесплодные деревья — символ нашего угасающего самурайства!» — со вздохом подумала я, устремила взгляд на холм, где некогда стоял замок, и меня вдруг охватило изумлённое удовлетворение. Былой охранительный дух по-прежнему жил средь руин, ибо на камнях основания вознеслась огромная пожарная каланча с высокой наблюдательной площадкой и сигнальным гонгом.
Старого дома уже не осталось. Я надеялась, что со временем брат надумает возвратиться и провести старость в доме своей юности, поскольку очаровательная кроткая женщина, на которой он женился уже в зрелости, прожила недолго и вскоре после того, как родила наследника рода Инагаки, скончалась так же кротко, как жила все свои недолгие тихие годы. Но все интересы брата были связаны с далёким городом с его прогрессивным шумом фабрик и современной жизни, и брат слышать не желал ни о каких планах, за исключением тех, которые связаны с учёбой сына.
Вот так боги выгоды и коммерции одержали победу; всё, что осталось от наших никчемных сокровищ, перевезли в хранилище к сестре. Дзия и Иси разъехались по своим далёким домам, и теперь на месте нашего высокого
