Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

— Наш отец не поверил мико, — с улыбкой продолжала сестра, — но тем не менее, чтобы порадовать досточтимую бабушку, щедро пожертвовал на синтоистский храм. Но всегда говорил, что это не столько дар в благодарность богам, сколько символ удовлетворения: ведь теперь-то он понимает, почему Эцубо так сильно любит овощи, а рыбу почти не ест. Правда это или нет, неважно, как в случае с любой сказкой, но вам повезло, девочки, ведь ваша матушка тянет свою ношу истово и терпеливо, она вскарабкалась по каменистой тропе препятствий и наконец готова отвезти вас в Америку.

Сестра весело кивнула детям и не скупясь положила мне на тарелку овощей и побегов бамбука.

Несколько дней спустя нас пришла повидать одна из соседок сестры, чей сын жил в Токио и вёл прибыльную торговлю нефтью. Встреча с ней напомнила нам с Ханано забавный случай, связанный с визитом жены этого сына вскоре после того, как мы приехали жить в Токио. Эта дама происходила из нуворишей — состоятельная, передовая, словом, из тех, кого называли недавно придуманным словом «хайкара»[86], воплощавшим самую суть моды и новых веяний. Одевалась она щегольски — разумеется, на японский манер, поскольку в ту пору даже самые передовые из дам ещё не дозрели до того, чтобы выходить в свет в европейских нарядах.

После долгих церемонных поклонов и обычных приветственных расспросов о здоровье родных, а также деликатных хвалебных замечаний о букетах, выставленных в токономе, дама подалась вперёд и развернула дивный вышитый креповый платок необычного окраса. По старой японской традиции в гости идут с подарком, вот и наша гостья вынула из платка и подала нам — скромно, однако с заметной гордостью — большую заграничную картонную коробку, на которой изящными английскими буквами было написано:

ИМПОРТНЫЕ ДЕЛИКАТЕСЫ

Иностранное лакомство с ароматом цветов!

Его употребляют и дамы, и господа

в культурном обществе Европы и Америки

То была большая упаковка обычной жвачки. Гостья моя держалась чопорно и изысканно, все её движения отвечали строжайшему этикету, а оттого неожиданное появление этой вульгарной коробки показалось ещё неуместнее и смешнее. При этом вполне естественно, что она подарила нам именно это. Не так-то просто выбрать презент человеку, который прожил несколько лет в Америке и по вкусам своим считается иностранцем; моя гостья отправилась в лавку с заморским товаром и заботливо выбрала то, что сочла наиболее подходящим.

Ханано и Тиё были в комнате, когда эта дама протянула мне коробку жвачки. Тиё с пристальным интересом уставилась на иностранные буквы. Разумеется, прочесть их она не могла, но Ханано, едва скользнув по коробке взглядом, снова впилась в неё глазами — после того, как мы поклонились гостье в знак признательности за доброту; лицо Ханано странным образом искривилось, она отвесила глубокий поклон, попросила её извинить и стремительно вышла из комнаты.

Едва гостья ушла, Ханано поспешила ко мне.

— Мамочка, — весело воскликнула она, — подумать только, Накаяма-сама выбрала для тебя именно это! Что бы она подумала, если б узнала, как ты ругала меня в Америке, когда я пришла из школы со жвачкой во рту? Ты тогда заставила меня прополоскать рот и заметила, что, если б мы были в Японии, Иси сказала бы, что я похожа на буддийское изображение голодных духов в аду[87]!

Сестру эта история очень заинтересовала.

— Обычай, бесспорно, диковинный, — проговорила она, — но не такой вредный, как тот, от которого пошла охагуро, наша традиция чернить зубы.

— А с чего она началась? — спросила я у сестры. — Меня в Америке не раз спрашивали об этом, а я в ответ могла рассказать лишь ту забавную старую историю о жене, которая случайно испачкала зубы и стала такой красавицей, что в сердце мужа разгорелась страсть, а в сердцах других жён — зависть.

— Есть немало историй, таких же нелепых, как эта, о нашей древней традиции, — сказала сестра. — Когда я впервые приехала домой с чёрными зубами, помню, отец и господин Тода разговаривали о том, что некогда у наших предков была мода что-то жевать. А досточтимая бабушка рассказала мне вот что: «Давным-давно, когда у всех были белые зубы, жила-была молодая жена, чей ревнивый муж вечно обвинял её в том, что она улыбается, чтобы показать свои красивые зубы. И вот как-то раз, когда эта женщина резала баклажаны на ужин, она взяла тонкий кусочек их шкурки и приложила к зубам. Вернувшийся муж заметил, как красиво лиловый цвет оттеняет смуглую кожу и алые губки жены, и сердито спросил, для кого она так изукрасилась. Она пояснила, что пыталась спрятать зубы. Муж понял, какая она скромная и гордая, и больше не ревновал. А женщина, похорошев, превратилась в образец для подражания, и со временем обаяние чёрных зубов стало символом покорной жены, достойной доверия». Вот такую историю рассказала мне досточтимая бабушка, когда я вышла замуж.

Сестра, должно быть, в тот раз услышала, как отец с господином Тодой обсуждают теорию, которая разумнее всего объясняет нашу традицию чернить зубы. Исторический факт: первые завоеватели Японии, несомненно приплывшие с жаркого побережья Центральной Азии, высадили на тёплых островах южной Японии — где сами впервые сошли на наш берег — бетелевые пальмы, но из-за разницы почвы и климата вырастить эти деревья практически невозможно. И через несколько лет привычка жевать бетель неизбежно закрепилась за богачами и знатью. У кареты, на которой ездил император, правивший тысячу лет назад, и которая ныне выставлена в токийском музее изобразительных искусств, была крыша из листьев бетеля. Это говорит о том, что в ту пору бетелевые пальмы были редкостью, поскольку императорская карета, разумеется, была самой роскошной повозкой в стране.

Зубы соком бетеля красила только знать; разумеется, подражать этому сделалось модным, и простые японцы подыскали замену бетелю. В Средние века — в Японии бетелевые пальмы давным-давно исчезли — знатные дамы и господа чернили зубы порошком из дикого ореха, собранного в горах. У придворных императора эта традиция сохранялась до 1868 года. В ту пору чёрные зубы были даже у императора Мэйдзи-тэнно. Самураи никогда не чернили зубы. Они гордились своим презрением к любой моде, которая свидетельствует скорее о праздности и роскоши, чем о мощи и силе оружия. Из-за расцвета западного образа жизни после Реставрации этот символ тщеславия постепенно исчез, но, поскольку он считался проявлением изысканной красоты и беззаботной жизни высшего света, всё-таки сохранился у женщин, причём всех сословий — как эмблема брака. С