За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

«Арчибальд Арчибальдович», – подумал Булгаков про Розенталя, примеряя его в роман о дьяволе, над которым усиленно работал в последние месяцы. А когда, окончив ночное заседание, в ресторан повалили рапповцы, Михаил Афанасьевич сказал:

– Ну вот, началось! – расплатился и поспешил покинуть заведение.

Пушкин стоял к нему спиной, держа сзади шляпу.

– Не оборачивайтесь, Александр Сергеевич, – сказал ему Булгаков. – Вы меня не видели, я вас не видел.

Он свернул налево по Тверской и, дойдя до Триумфальной площади, еще раз налево, на Садовую. Остановился перед причудливым зданием бывшего театра Шарля Омона, в котором ныне размещался театр Мейерхольда. Троцкий, покуда оставался на плаву, еще не изгнанный из страны большевиков, страстно опекал Всеволода Эмильевича, одно из лучших зданий для него оттяпал, не говоря уж о квартирах и дачах. Именно здесь шла теперь пьеса «Клоп», и имя Булгакова муссировалось со сцены, фигурируя в словаре забытых слов.

– Я вам покажу, сукины дети! – пригрозил Булгаков. – Страшна будет месть моя.

Он уже вывел свой суровый закон, по которому писатель может только так отомстить своим обидчикам – изобразить их в сатирическом виде на страницах произведения.

– Театр «Фигли-Мигли» под руководством Севольда Хохохольда, так ты будешь называться в моей бессмертной книге! – произнес он, засмеялся и двинул дальше – мимо цирка Никитиных, где с круглого купола падала веселая капель.

Еще немного, и он пришел. По эту сторону Садовой стоял дом, в котором он жил в жутких условиях коммуналки со своей первой женой Таней, пока не встретился со второй женой Любой. Сейчас он знал, что Таня по-прежнему живет в этом доме, но в другой квартире, не такой густозаселенной. Отойдя чуть ли не на саму проезжую часть, Михаил Афанасьевич глянул на фасад дома и прикинул, у кого горят окна.

– О! Шухер! – воскликнул он радостно и поспешил в подъезд, побежал по лестнице в квартиру, где проживал сын богатющего гинеколога – забулдыга Самсон Шухер, прославленный ночными пьянками.

– Мишель! – распахнул ему объятья пьянчуга. – Какими судьбами!

– Самсоша! – обнял его Булгаков, поражаясь, сколько здоровья у алкоголиков – бордовый, как свекла, осклизлый, явная сердечная недостаточность, но как пил пять лет назад, так и пьет поныне. Сам Булгаков более трех дней подряд не может, смерть, а этот ежедневно, и хоть бы хны!

– Мишель, сейчас ребята принесут, с минуты на минуту, – радовался Самсоша. – Ты при деньгах или на угощенье припожаловал?

– Телефон! – взмолился бывший жилец дома сего. – Работает у тебя?

– Вполне.

И завертелась телефонная рукоятка:

– Барышня, два девяносто семь сорок семь, пожалуйста.

– Соединяю.

Долгие гудки. Наконец голос «домработницы», про которую он теперь знал, как зовут, и она никакая не домработница, а родная сестра Шиловской, давно известная ему Бокшанская.

– Ольга Сергеевна, добрый вечер!

– Ночь уже!

– Срочно позовите Елену Сергеевну, вопрос жизни и смерти!

– А, это вы, генерал Гель де Буа? Который на самом деле писатель Булгаков. До утра не терпит?

– Ни в коем случае.

– О, госсс…

Долгая минута тишины.

– Я же просила вас! – прозвучал сонный пленительный голос.

– Оденьтесь и выйдите на крыльцо, – голосом убийцы-грабителя промолвил Булгаков.

– Вот еще! С какой стати?

– Оденьтесь и выйдите на крыльцо, – повторил он.

– Что-нибудь случилось? – уже с тревогой.

– Оденьтесь и выйдите на крыльцо. – Он повесил трубку и крутанул ручку в знак отбоя.

– Мишаня, ты что, не останешься? – жалобно воззвал в его уходящую спину Шухер. Булгаков оглянулся, сунул ему червонец: – На удачу, Самсоша.

– Да ты что, не надо!

– На мою удачу, дружище.

– На твою? Тогда ладно. Погоди… Таня…

– Что Таня?

– Она на стройке работает, разнорабочей. Швеей не вышло. Мужа никак не найдет.

– Вот, передай ей. – И Булгаков сунул Самсоше все деньги, выигранные сегодня у Маяковского. – Скажи: это Миша у Маяковского на биллиарде выиграл. Я, Самсоша, весьма виноват пред этой прекрасной женщиной. Смотри не пропей!

– Дурак ты, что ли?

Шухер хоть и пропойца, а доверять ему можно было всегда. Обняв липкого Самсошу, ночной гость двинулся прочь из дома, где жил когда-то. Выйдя на улицу, прошел немного вперед и стал следить за старинным особняком на углу Садовой и Малой Бронной.

Выйдет или нет? Если выйдет – пропала моя головушка. Если нет – все кончено, и жизнь продолжается по прежней пьесе, зрителя не ждут новые неожиданные повороты.

Безупречно полная луна сияла так, что дом казался избыточно белоснежным, как в галлюцинации морфиниста. Ночной злоумышленник осознал, что смертельно пьян и не сможет говорить.

Вот она! Вышла. Пропадай, моя головушка! Он шагами, казавшимися ему семимильными, подошел к ночной красавице, белоснежно озаренной полнолунием, взял ее под руку и решительно поволок по Малой Бронной. Ждал возмущения, возгласов, но похищаемая Европа вдруг рассмеялась:

– У вас вид мальчика, играющего в бандита. Куда вы меня тащите, Аль Капоне?

Он молча приложил палец вертикально к губам.

– Послушайте…

То же движение пальца.

– Ладно, молчу. – Она перестала упираться и отдалась его воле.

Он молча довел ее до Патриарших прудов, остановил у одной из скамеек. Значительным жестом указал:

– Здесь они увидели его в первый раз.

– Кого?

И снова – палец к губам. Но что делать дальше, он знать не знал. Сознание мутилось, и вдруг вспомнилось, что здесь на Патриарших живет один загадочный человек, в квартиру которого его однажды занесло вихрем кутежа в компании с Кисельгофом и какими-то прожженными бывшими офицерами, чуть ли не состоявшими в подпольной организации по свержению советской власти. Они тогда дурачились, приняли Булгакова в тамплиеры, заставляли пить какие-то горящие напитки.

По наитию он повел ее туда, не зная куда, но память оказалась штукой необъяснимой, и вот уже пред ними распахивается дверь, и тот самый загадочный человек стоит на пороге – роскошный высокий старик с огромной бородой, черной и с проседью, в белоснежной поддевке и высоких сияющих сапогах:

– Михаил Афанасьевич, я ждал вас. Вы с Еленой Сергеевной? Очень приятно, добро пожаловать.

С этого мгновения все происходящее он воспринимал как необратимую иную реальность, не имеющую никаких обыденных законов.

Услужливый слуга снял с них верхние одежды, а хозяин дома повел в огромную столовую залу, где горели свечи и пылал изысканный камин. На столе ведерки с красной и черной икрой, блины, расстегаи, семга, балык, миноги в горчичном соусе, слуга уже несет супницу:

– Уха, извольте кушать, архиерейская.

Уселись за стол, стали вкушать дивные яства и пить белые французские вина, какие-то «Бургонь Монблан», «Шатонеф дю Пап», «Ля ботэ дю Тампль», еще в таком роде. О чем-то говорили, смеялись, но Михаил Афанасьевич сам не понимал, что говорит и что