За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Какие люди! – ревел толстый красный граф Толстой. – Михал Фанасич, Владир Владирыч! Вот счастье-то жить с кем в одно время!

– Я прямо-таки в обмороки сейчас попадаю влево-вправо! – ликовал Утесов, тоже, кстати, советской властью не обиженный, квартирка что надо, стены из шоколада.

– Кстати, на харакири играем, – заметил Булгаков, отправляя в лузу шестой шар.

– Утесов, расставь нам шары, – приказал красный граф, как Паратов Робинзону.

– Слушаю, ваше графское сиятельство, – подыграл ему эстрадник.

Русская пирамида шла к завершению, Булгаков поймал кураж до такой степени, что смело объявил:

– В честь прекрасной незнакомки, сидящей за столиком в углу, тринадцатый шар от двух бортов в середину.

Его коронный удар. Он испытывал неизъяснимое наслаждение, родственное любовному, когда шар, сильно ударившись об один борт, ударится о противоположный, вернется и на последнем издыхании мягко проглотится срединной лузой.

И на сей раз кураж не подкачал, тринадцатый шар влетел туда, куда его адресовали.

– Вот ты ж, белогвардейщина недобитая! – возмутился Маяковский, а прекрасная дама за столиком в углу захлопала в ладоши:

– Браво, мастер! Браво!

Он изящно, как на сцене, развернулся и поклонился ей. Ему оставалось набрать шесть очков, и в течение ближайших десяти минут он задачу выполнил, набрав семьдесят три при семидесяти одном, положенном для победы.

– Извольте совершить харакири, – вежливо обратился к проигравшему победитель. – Товарищи специалисты литературного цеха, игра шла с условием, что проигравший совершит харакири. Свидетель Утесов, прошу подтвердить.

– Подтверждаю, – заржал Леонид Осипович.

– Харакири на сцену! – возгласил Булгаков.

– Шут вы коверный, – произнес Маяковский. – Как вы себе это представляете?

– Берете нож и вспарываете себе живот, очень просто.

– Идите к черту! Вот вам два червонца. – Маяковский швырнул из кармана на зеленое сукно пару бумажек, четверть средней зарплаты советского гражданина того времени.

– Ладно уж, можете жить дальше, – смилостивился Булгаков, а деньги забрал, но тотчас положил их в лузу. Это означало, что он предлагает сопернику сделать то же самое, и победитель следующей партии заберет уже четыре червонца.

– Согласен, – усмехнулся поэт, положил в лузу еще два червонца и стал устанавливать пирамидку. – Только чур снова в американку.

– В русскую боитесь? Понимаю. Бруклинский мост и все такое, – издевался прозаик-драматург.

– Ничего вы не понимаете, – махнул рукой Маяковский. – Американка – поэзия, в ней важен натиск, стремительность. А ваша русская пирамида – занудная проза, в ней главенствует неторопливый расчет, терпение.

– Эко он нас, прозаиков, чешет! – возмутился Толстой.

Как победитель Булгаков играл первым, при разбитии пирамиды положил шар в угол и начал залихватски забивать, сразу пять желтков из слоновой кости легли на его полочку, прежде чем он промахнулся. Поглядел на прекрасную незнакомку, и она послала ему воздушный поцелуй.

– Все понятно, – увидев это, буркнул Владимир Владимирович и стал бить, положил три шара, но, когда промазал по четвертому, возмутился: – Ваша прекрасная дама – колдунья! Она смотрит черным глазом, и я киксую.

– Напомните мне, что-то я подзабыл… – Булгаков защелкал пальцами. – Что там танцору мешает?

Он забил еще два шара, Маяковский – три, но на четвертом опять споткнулся о черный глаз и остановился на шести. Сопернику оставалось уложить победный восьмой, и он сделал это невероятным ударом.

– Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! – пропел он триумфально.

– Контрреволюция, – мрачно произнес Маяковский. – «Белая гвардия» победила «Октябрь».

Михаил Афанасьевич Булгаков. Фото агентства «Прессклише»

1929

[Государственный литературный музей]

– Причем, заметьте, в американку, – ликовал триумфатор. – Ваш любимый конек споткнулся. Рановато вы меня в словарь умерших слов записали!

– Вот уж не думал, что вы по Мейерхольдам ходите, – вдруг виновато захлопал глазами Маяковский.

Две с половиной недели назад в театре Мейерхольда прошла премьера пьесы Маяковского «Клоп», в которой один из героев копается в неком словаре умерших слов: «Бюрократизм, богема, богоискательство, бублики, Булгаков…» Но Михаил Афанасьевич узнал о том раньше, Маяковский еще перед Новым годом затеял читку пьесы для широкого круга друзей, и эти друзья быстрее почты доставили Булгакову известие.

– Я по Мейерхольдам не хожу, но уже вся страна знает, что вы мою фамилию в словарь умерших слов впаяли.

– А с чего вы возомнили, что я вас имел в виду? Может, я Сергея Булгакова имел в виду, который у Нестерова на картине, «Русь загнивающая» или как там?

– «Русь уходящая» – это у Корина… Но все равно. Ишь ты, вывернулся! – захохотал Толстой.

– Булгаков! – Маяковский протянул руку. – Вы мне все равно нравитесь. Вот моя рука!

И невысокий Михаил Афанасьевич пожал руку своему высокому антагонисту и антиподу.

– Стало быть, Сергея?

– Сергея, Сергея! Богом клянусь!

– Что это вы клянетесь тем, чего, по вашим понятиям, нет?

– Идите к черту! Давайте теперь Абрама Дюрсо! И знакомьте нас с вашей прекрасной дамой. – Маяковский из монстра превратился в добрейшее существо.

– Елена Сергеевна, – представил свою незнакомку Булгаков.

– Рада знакомству, – улыбалась Шиловская.

К столику в углу пришли стулья, а вместе с ними, конечно же, Утесов, Толстой и Катаев. Последний ехидно прищурился:

– Маска, маска, я вас знаю!

– Да, уж с вами мы виделись, – согласилась Елена Сергеевна. – Рада такой компании.

Подали игристое «Абрау-Дюрсо», разговор пошел громкий и стремительный, иной раз трое говорили одновременно. Булгаков, радуясь временному перемирию с Маяковским, цитировал его стихи:

– «На сердце тело надето» – лучше и не скажешь. Или вот еще тоже про сердце: «Пришла, деловито – за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком». Пью за вас как за мальчика!

– Да все мы, в сущности, просто мальчики, – стремительно и умело уничтожая целый окорок, бубнил Алексей Николаевич.

– За вас, мальчики! – звенела своим бокалом Шиловская.

– Как здоровье Евгения Александровича? – поинтересовался Катаев.

– Здоров и даже не ранен. – Она сердито дернула плечом.

– За нашу доблестную Красную армию! – воскликнул Булгаков.

И вот уже они, снова пьяненькие, покинув шальную компанию, шли по воскресной мартовской Москве, в которой заметно потеплело с позавчерашнего, когда они смело катались на лыжах по реке, а теперь стало бы страшновато. Она держала его под руку и прижималась к нему теплым боком шубки. А у него в кармане лежал секрет. Дойдя до памятника Пушкину, вроде бы должны были расстаться, но углубились в Тверской бульвар, мимо дома, где родился Герцен, который Булгаков уже подбирал для изображения писательского ресторана.

– Родился в Москве, похоронен в