Маска или лицо - Майкл Редгрейв
Болингброк в трагедии У. Шекспира "Ричард II" (с Леоном Куотермейном). Куинс-Тиэтр, Лондон, 1937.
Барон Тузенбах в драме А. Чехова "Три сестры". Куинс-Тиэтр, Лондон, 1938
Автобус от Гааги до Амстердама катит сквозь ночную темень по прямой, выложенной булыжником дороге. Справа, в нескольких километрах, минутах в пяти езды, мерцают огни небольшого городка. Это Лейден, город, где родился Рембрандт. Но голландские актеры видели все это так часто, что дорога, проходящая мимо Лейдена, только убаюкивает их, помогает заснуть. Автобус подъезжает к Шиполю, амстердамскому аэропорту с его большими огнями. Кое-кто в автобусе проснулся, начались возбужденные разглагольствования. Все эти люди так давно работают вместе, что знают друг друга вдоль и поперек, и, как это бывает в таких случаях, между ними завязываются и крупные ссоры и крепкая дружба. Но подобные ссоры в большинстве случаев завершаются добрыми отношениями, а не враждой, ревностью и взаимной неприязнью, которые в других странах нередко разрушают театральные коллективы. Как и должно быть, эти люди ощущают себя членами одной семьи. Кроме того, каждый понимает, что если их содружество развалится, то им не на что будет больше рассчитывать. Ведь актер пришел в театр, зная, на что он идет, и если время от времени он и восстает против своей судьбы, то в общем все же довольствуется ею и привыкает принимать ее без жалоб и с достоинством.
Я знал когда-то одного голландского актера из Амстердама, который говорил, что, несмотря на невзгоды — а жизнь он прожил очень трудную, особенно в годы оккупации, — он счел бы себя вполне счастливым, если бы ему удалось сохранить свою «коробочку» на Лейдсеплане. Он имел в виду свою артистическую уборную в муниципальном театре Стадсшоунбурга.
Некоторые актеры любят зайти в Амстердамский художественный клуб и проболтать там до рассвета со своими амстердамскими друзьями. Вот один из них как-будто дремлет, но на самом деле он чутко прислушивается к общему разговору. Однако раз уж он добрался до города, то не лучше ли пойти выспаться, подумал он. Нет, после того как он уже вздремнул в автобусе, ему будет приятно, очнувшись, почувствовать себя снова среди своих.
***
В Нью-Йорке, в Дантовской гостиной отеля д’Аннунцио, идет большой прием. У нашего актера было в жизни так много премьер, что, несмотря на искренние поздравления, он понимает: сегодняшний спектакль — это бедствие. Он не хочет и думать о том, как была бы настроена публика, если бы не пикетчики на улице; он попросту не может сосредоточиться на этой мысли, и его раздражает, что его менеджер и прочие добрые друзья обсуждают этот вопрос, хотя бы и с самыми благими намерениями. С пьесой покончено, и, если бы это от него зависело, завтра же надо было бы эту постановку снять совсем. Так оно, наверное, и будет. Но сейчас его больше заботит мысль о том, что в картине М. Г. М., в которой, несмотря на предложенные ему большие деньги, он отказался сниматься из-за своего участия в спектакле (он делал на него особую ставку), роли окончательно еще не распределены. В эту минуту в комнату входит кто-то из работников прессы с первыми оттисками завтрашних утренних газет. Актер успевает поймать его взгляд и, прежде чем тот заговорил, начинает поспешно прощаться. «Бедняга! — промолвил кто-то. — После этого ужасного спектакля вы, вероятно, совершенно вымотаны». Актер отвечает на это одной из своих восхитительных, проницательных и двусмысленных улыбок. «Вы не хотите остаться и посмотреть, что пишут?» — спрашивает другой. — «Я, вероятно, подхвачу газету по дороге домой». На улице он проходит мимо ночного киоска и покупает одну из двух ведущих газет. Заглянув в нее мельком, он складывает газетные листы и бросает их в урну для мусора. Придя в номер своей гостиницы, он выпивает глоток крепкого шотландского виски, забирается в постель, и, приняв две таблетки снотворного, этот стреляный воробей, опечаленный, но по-своему мудрый, засыпает сном праведника.
***
В каких-нибудь двадцати кварталах от этой гостиницы охваченная горем женщина укладывает в постель своего мужа. Это тот самый актер, из-за которого вокруг театра выстроился пикет. В комнате еще сидят несколько его приятелей, допивая пиво или кофе.
— Я все же считаю, — решительно говорит один из них, — что нельзя лишать человека средств к существованию, не давая ему пособия по безработице. Ради всего святого…
— Ради всего святого, замолчи! Бедняга хочет не только жить, но и играть!
***
На Шефтсбери-авеню кончился второй акт. Актер наш чувствует себя так же бодро, как и в начале спектакля, а его партнерша играет сегодня блистательно, как никогда.
«Большинству актеров, — говорит Берни Дод в пьесе Клиффорда Одетса [47] «Зимнее путешествие» (или «Деревенская девушка»), — четырехнедельные репетиции не нужны. Они повторяют все тот же гладкий, чисто внешний рисунок, который они нашли еще на первой или второй неделе. Обыкновенный актер ставит перед собой весьма несложные задачи или это делает за него режиссер. Недели через две эти задачи бывают уже решены. Все легко вмещается в пустую ореховую скорлупку».
Партнерша нашего друга — актриса именно этого толка. Она может показаться искусной, тонкой, во всяком случае привлекательной, но в каждом спектакле она все делает одинаково. Она гордится этим, и в глазах многих это ее качество кажется достойным похвалы. К несчастью, ей никогда не приходило в голову и никто не натолкнул ее на мысль поискать или постараться найти дорожку к тому, что обычно называется самосовершенствованием, ибо по природе своей она ненавидит трудности. Ее никогда не учили играть в общении с партнером, слушать его так, как если бы каждая его фраза была сказана впервые. Ей нет дела до того, что ее партнер сознательно меняет свою игру, чтобы вызвать хотя бы искру непосредственности с ее стороны; с животным упрямством она продолжает держаться того, что делала всегда.
