Маска или лицо - Майкл Редгрейв
— Хотите знать, люблю ли я все это? Когда оно плохо сделано, то, конечно, не люблю. Но когда это сделано хорошо!.. Если вы меня спросите, получаю ли я настоящее удовольствие от Корнеля и Расина или от наших пресных переводов Шекспира, я отвечу вам: «Нет!» С моей точки зрения, после греков вообще не было настоящей трагедии, но это объясняется историческими причинами, а не потому, что с тех пор не было хороших писателей. Эти же, даже если они и не создали настоящих трагедий, писали пьесы, которые все еще живут и до сих пор не потеряли силы сценического воздействия на зрителей; да к тому же они предоставляют актерам замечательные партии, поразительные возможности.
— Да, но надо обладать известной долей каботинства, чтобы управиться с такой ролью. А я ненавижу это!
— Называйте это каботинствоы, если хотите. А вот когда я вспоминаю знаменитый вопль Муне-Сюлли [52] в «Эдипе», мне приходит на ум Микеланджело, лежащий на высоком помосте под потолком Сикстинской капеллы и расписывающий фигуру Адама, огромную фигуру, которая с земли кажется чуть ли не миниатюрным изображением человека. Актер должен сделать нечто аналогичное, если хочет сыграть Эдипа или Короля Лира. В законченной работе не должно быть видно, где стоял помост, не должно оставаться следов ни длившейся годами подготовки, ни пролитых слез, ни потраченных усилий. В законченном спектакле один человек должен воплотить в себе весь род человеческий.
— Конечно, все это вы очень мило изложили, и я понимаю, что вы хотите сказать. Но разве вы не считаете, что квинтэссенция актерской игры заключена в собственной личности актера? То есть в конце концов все вываривается и остается только этот сгусток.
— Несомненно, если под личностью актера вы разумеете слитность духа, ума и чувств, которые нельзя отделить друг от друга. В конечном счете мы судим актера по тому, что он собой представляет, даже если он — самое необычное смешение качеств, самое странное сочетание противоречивых импульсов, побуждений и так далее и так далее. Но почему это меняет дело?
— Да потому, что в наше время, мне кажется, мы вовсе не жаждем расширения границ личности; все, что вы говорите, относится к распространению ее вширь, к ее раздуванию. А мы нуждаемся в очищенйи личности, в ее дистилляции, если хотите. Вы говорили об обобщенном изображении всего рода человеческого в лице одного человека; я же довольствуюсь сущностью одной-единственной индивидуальности.
Глаза старого актера заблестели:
— Я отлично понимаю, что вы хотите сказать. Я наблюдаю это ежедневно, особенно когда хожу в кино, что, правда, случается редко. Однако долго ли будете вы испытывать удовольствие, разглядывая одни и те же грани одной и той же индивидуальности? Прошу прощения, но я не верю в сущность индивидуальности. Я не только не верю в нее, но убежден, что верить в нее вредно; конечно, если не считать слова о ней ни к чему не обязывающей общей фразой, подобной тому, как мы говорим о ком-нибудь: «Это для него типично». Бросьте, мой юный друг, не толкуйте мне о благоглупостях экзистенциализма. По этому поводу я могу сказать только, что считаю вашу философию одним из кругов ада.
Наступает молчание.
— Так вы думаете, что я должен пойти завтра утром и попросить позволения показаться?
— Я уже сказал вам, что вас от этого не убудет. Я думаю, что вы сможете получить работу, а если получите, то сможете и кое-чему научиться у этого человека и у наших классиков. Вот вы только что говорили о сущности, о дистилляции личности. В актерской игре такая дистилляция достигается лишь благодаря умению отбирать, отбрасывать лишнее, умению поступиться девятью маленькими эффектами ради одного большого. Этому надо учиться.
— Да, да, но все это нужно только для воспитания хорошего вкуса. А ведь были же, несомненно, великие актеры, вовсе не обладавшие вкусом?
— Тут я с вами не согласен. Правда, некоторые большие актеры, Сара Бернар [53] например, могли в мгновение ока сорваться со своих высот и удариться в вульгарность. Хороший вкус и образованность могут иногда оказаться тяжким бременем в творческой оснастке актера, но лишь в том случае, если актер полагается только на них. Я знаю, вы презираете хороший вкус, но неужели вы будете хвастаться тем, что у вас дурной вкус?
— Я не знаю, хорош он или дурен, но он мой собственный; я такой, какой есть, и таким хочу себя выразить.
— До некоторой степени вы и не можете выразить себя иначе. Однако должен сказать вам, что, хотя вы в видите много глубже — я отнюдь не собираюсь льстить вам, — чем это свойственно людям ваших лет, все же, вероятно, то, что вы сейчас видите, покажется вам весьма незрелым — простите мне это слово, — когда вам будет больше лет, чем сейчас.
— Мне нет дела до того, что я буду чувствовать, когда мне исполнится вдвое больше лет! Существенно то, что я чувствую сейчас.
— Вы не так еще долго живете на свете, чтобы быть в состоянии проследить чью-либо актерскую жизнь на протяжении ряда лет. Но, когда вы станете постарше, вы поймете, что «личность» актера в общем претерпевает одно из двух возможных превращений: она становится либо грубее, либо тоньше. Вы говорите, что вас интересует только то, что вы сейчас собой представляете, и в каком-то смысле вы правы, ибо таким, как вы сейчас, вы будете всегда. Как вы сумеете применить присущие вам свойства в плане их выражения — иными словами, в актерской игре — это вопрос техники. Только благодаря технике вы сумеете отразить то, что захотите, только благодаря ей вы сможете проявить многие новые грани вашей личности. Я знаю, что слов «актерская техника» вас начинает слегка поташнивать, но, поверьте мне, этим словом мы обозначаем все то, что реально существует, чем можно пользоваться и что в свое время становится весьма существенным для актера.
Снова наступает пауза.
— Я думаю, что я все-таки схожу к нему завтра утром и покажусь.
— Я знал, что вы пойдете. Не из-за того, мой друг, что я вам тут наговорил, а просто потому, что вам, как и большинству из нас, нужна работа. Простите меня, что я, быть может, слишком углубился в дебри. Но ведь выставлять свои причуды напоказ свойственно не только старым актерам. А кроме того, если ты чувствуешь, что в твоей навязчивой идее есть какой-то полезный смысл, ты
