Маска или лицо - Майкл Редгрейв

Макреди [23] были в ней очень хороши. Говоря о неопределенном, но обязательно предвкушающем яркость образа ожидании, с которым публика приходит в театр и которое обусловлено тем, что великие роли разрослись в воображении людей далеко за пределы текста, я хотел бы добавить, что большая доля ответственности за это ложится, как мне кажется, на критиков XIX века. Ведь было сказано, что Гамлет Бредли [24] «лучше шекспировского», и верно подмечено, что многие из тех, кто никогда не читал Бредли, в какой-то мере стали, сами того не подозревая, бредлианцами. Бредли был романтиком, как и многие критики XIX века, а известно, что романтики искажают факты в угоду своему воображению. Но если вы собираясь сыграть Макбета, начнете его изучать и спросите себя, как полагается каждому актеру, в чем смысл текста роли Макбета, то вы поразитесь, как мало содержится, собственно, в этом тексте того, что позволило бы вам создать величественную и устрашающую фигуру. Я не перечитывал того, что Бредли пишет о Макбете, и, быть может, несправедливо взваливаю на него главную ответственность за утверждение, будто в последнем акте Макбет становится чем-то вроде философа, но мнение, что монолог «Завтра, завтра, завтра…» представляет собой философское высказывание, весьма распространенно. Позвольте мне вам напомнить, что именно там говорится:

…Завтра, завтра, завтра, —

А дни ползут, и вот уж в книге жизни

Читаем мы последний слог и видим,

Что все вчера лишь озаряли путь

К могиле пыльной. Дотлевай, огарок!

Жизнь — это только тень, комедиант,

Паясничавший полчаса на сцене

И тут же позабытый; это повесть,

Которую пересказал дурак:

В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

Этот монолог имеет лишь одно-единственное значение, а именно, что жизнь лишена смысла. Если считать его философским утверждением, то только в отрицательном или нигилистическом смысле, поскольку он не что иное, как богохульство, величайшее богохульство, какое способен изречь человек.

Я вспоминаю, как незадолго до моего первого выступления в роли Макбета я провел несколько часов в обществе Льюиса Кессона, который из всех ныне живущих актеров чаще других играл и ставил Макбета. Я сказал ему, что не могу почувствовать того благородного смирения, той философской настроенности, какие, мие казалось, я должен был бы найти в роли. На это он ответил: «Вы совершенно правы, и если у вас хватит смелости сделать так, как это вам видится, и полностью в это поверить, то у вас получится замечательно». Он подчеркнул, что после того, как Макбет возвел хулу на бога, назвав его дураком, все последующее может быть понято как «ответный удар» со стороны бога, удар, повергший Макбета в величайший ужас: ведь известие о том, что Бирнамский лес пришел в движение, следует непосредственно за монологом, который я только что цитировал. Макбет умирает — если вы помните текст, — высказав пожелание, чтобы весь мир погиб вместе с ним:

…Постыл мне свет дневной.

Пусть рушится весь мир вослед за мной!

Вой, ветер! Злобствуй, буря! Бей, набат!

Смерть я в доспехах встречу, как солдат!

Что же касается его солдатской чести, то не надо забывать, что он был готов сражаться с Макдуфом, пока считал себя непобедимым; но, как только он узнает, что был «вырезан до срока ножом из чрева матери Макдуф», он заявляет: «С тобой не бьюсь».

Макбету нередко присваивают еще одно качество, утверждая, что он поэт, — качество, часто совершенно произвольно и к тому же неосновательно приписываемое многим из шекспировских героев (если бы мы сказали, что все они «поэты», это было бы вернее). Но и тут мы не находим в строках текста никаких указаний на то, что герой, сознательно или бессознательно, склонен к поэзии. Все дело в том, что Шекспир облек поэзией своих героев и вложил им в уста поэтический текст. Говорит же первый лорд в комедии «Конец — делу венец» достопамятные слова: «Ткань человеческой жизни сплетена из двух родов пряжи — хорошей и дурной».

Да и королеву в «Гамлете» можно было бы принять за поэтессу, когда она так изысканно и образно повествует о смерти Офелии. Я готов сказать, что сам Шекспир очень удивился бы утверждению Ч. Э. Монтегю [25], будто Ричард II действовал сознательно как поэт-артист (многие из тех, кто писал о нашей постановке особенно выдвигали эту теорию), несмотря на длинноты и путаную риторику, хотя и блистающие нередко подлинной поэзией. Лишь после его отречения от престола и в сцене смерти можно найти реплики, свидетельствующие о том, что Ричард сознавал себя артистом или — не сказать ли прямо? — актером. Если же вы хотите показать Ричарда сознательным артистом и в предыдущих сценах, то почему не усмотреть таких же артистических свойств у Ганта и Болингброка в сцене прощания?

Г а н т

Да будет мрачный путь твоих скитаний

Свинцовой фольгой, на которой ярче

Сверкает драгоценность возвращенья.

Б о л и н г б р о к

Увы, боюсь, — припоминать я буду

При каждом шаге, как ушел далеко

От всех сокровищ, сердцу дорогих.

О, неужели ремесло бродяги,

Как ученик, я должен постигать,

Чтоб наконец, свободу обретя,

Одним и мог бы только похвалиться:

Что я ходил в поденщиках у скорби.

Г а н т

Кто мудр, тот для себя отыщет пристань

Везде, где взор небес над ним сияет.

Учи так рассуждать свою нужду.

Нужда благоразумней всех достоинств.

Считай, что не король тебя отринул,

А ты его. Печаль гнетет сильней

Того, кто ей покорно поддается.

Считай, что ты не изгнан королем,

Но мною послан для деяний славных.

Предположи, что зачумлен здесь воздух

И ты бежишь в иной, здоровый край.

Представь, что все, чем дорожит душа,

Не там оставил ты, где жил досоле,

Но встретишь там, куда направишь путь.

Вообрази, что птицы — музыканты,

Что луг — усыпанный травою зал,

Что васильки — толпа красавиц юных,

А странствие твое — веселый танец.

Того, кто насмехается над горем,

Кому лишь бодрость светлая близка,

Не станет грызть строптивая тоска.

Б о л и н г б р о к

О! Разве, думая о льдах Кавказа,

Ты можешь руку положить в огонь?

И так далее.

Это, конечно, поэзия, и почти такая же высокая, но все же не совсем такая, как в стихах, произносимых Ричардом. С таким же успехом, однако, мы могли бы сказать, что и Бероун сознает себя артистом, хотя его реплики превосходят реплики других придворных и дворян в «Тщетных усилиях любви» лишь степенью поэтичности, но