Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

Я был наслышан о жизни в колониях, тюрьмах, на севере, юге, многое узнал от бывших арестантов еще на свободе. Мне представлялось все заманчивым, захватывающим, романтичным. Где-то в глубине моих тогдашних мозгов таилось желание попасть в тюрьму и быть авторитетом среди сверстников и чтобы все прислушивались ко мне и все такое. Бредни, бредни, бредни. И вот я все-таки жил там и наблюдал жизнь заключенных. Не успел оглянуться, а уже 31 декабря и через несколько часов вступит в свои права Новый год, а от старого останутся одни воспоминания с горьким привкусом. Вокруг оживление, движение, беготня, суета, запахи приготовляемой к Новому году, к 12 часам, нехитрой еды. Около розетки, где варят чай, очередь и пахнет конфетами и заваренным чаем. На улице поблизости стоят кучками зэки и чифирят на морозце и курят анашу, в углу наркоты [наркоманы] на факеле вываривают бинт с опием, кто-то кому-то морду бьет около туалета. Около забора у ворот стоят на атасе: им заплачено за всю ночь, и в случае появления начальства они сразу свистят в секцию жилого помещения, и все уже знают, что в отряд идут менты. В каптёрке наряжаются в девок молодые пацаны (из числа «обиженных», в общем пидоры), от настоящей девахи их невозможно отличить, и исполняют они секс-роль профессионально — не каждая женщина так работать может. Барыги бегают по отрядам и продают одеколон, всевозможные наркотические таблетки, водку, самогон, чай и т. д. Все активисты — продажные амуры и твари завершенные, дают им прикурить, чай и т. д., и они уже служат тем, кто их купил за заварку чаю, а администрация колонии оказывается, знает всё, и что место предателям только в топке кочегарки, и ноль эмоций. И те же активисты стоят у туалетов на атасе. И меня по прибытии в колонию заставляли вступать в их секцию внутреннего распорядка.

И вот настала полночь, все загремели кружками, ложками, баками. Зашумел барак поздравлениями, пожеланиями. Заиграла гитара, и полились воровские песни, то веселые с благим матом, то грустные — о доме и о том, как тяжела судьба арестанта. А я лежу на втором ярусе кровати, достаю из дома пришедшее письмо с открыткой (к Новому году поздравление), и так все пропело стало» обидно за себя, за то, что впереди еще шесть Новых годов и их нужно отсидеть и пережить многое предстоящее и ожидающее меня впереди, а это только начало и начало нехорошее.

Все что-то пили, ели, и запахи наполняли барак, а я лежал, ком в горе стоял, и слезы катились на подушку, а барак гудел, как улей. Каждый жил своей жизнью, ничем не похожей на другую: кто-то выше, кто-то ниже, и у каждого свое и каждому свое.

Было, видимо, от чего взгрустнуть в бараке Владимиру Муханкину. В безрадостной, унылой картине, им нарисованной, чувствуется вполне реальная картина сильных переживаний, настроение тоски, которое трудно сымитировать и которое он, похоже, весьма точно передает по прошествии многих лет. Хотя заметно по материалам той тетради, что мы цитируем сейчас, что очень уж скуп он на детали. Только этот новогодний вечер описан в ней и ничего более. Разве что обращает на себя внимание яркая, пусть и лаконичная характеристика «обиженных», пассивных гомосексуалистов, не случайная в данном контексте.

Не стоит описывать, как мне там поломали жизнь и изувечили дальнейшую судьбу, превратив меня не в человека, а в сосуд нечисти, зла, несчастии и уродства. Зато по внешнему виду я не отличался ни чем от нормальных законопослушных людей. Годы заключения пролетели, и вот настал день освобождения. Мне 26 лет, за время, проведенное за высоким забором и колючей проволокой, всякое было в моей арестантской жизни. Начальство только днем, а ночь в зоне есть ночь, и ночью начинается арестантское движение и жизнь нечисти. Многое прожитое и пережитое вспомнилось в этот день, ничто не утешает, нет хорошего, один маразм. Я стою и не представляю, как буду жить на свободе, никто меня на развод на работу не поведет, ни отбоя, ни подъема, никто тебе в морду бить не будет за какое-то нарушение режима содержания, как буду полностью вольный, и хрен его знает, как с ними, свободными, жить-быть, общаться.

Вдруг раздался щелчок по колонийскому селектору и объявляют: осужденному такому-то прибыть в дежурную комнату для освобождения, моё состояние не описать в письменном виде. Я попрощался кое с кем из зэков и пошёл на вахту, где меня тщательно обыскам, отвели на КПП, там опять проверка, сверка, опрос, где родился, статья, срок и т. д., затем вторая дверь открылась и я вышел на свободу, а в руках — справка об освобождена.

О своих первых впечатлениях на свободе Муханкин повествует в романтическом ключе. В какой-то степей это время кажется ему сквозь призму последующего опыта приятным и многообещающим. В «Мемуарах», написанных в ожидании суда, те далекие времена, когда казалось, сохранялась возможность иного развития событий, выглядят по контрасту светлыми и привлекательными. Но дело, похоже, не только в этом. Муханкин, возможно, действительно мечтал о том, чтобы попытаться вписаться в обыденную жизнь, стать также, как все.

Я увидел мать и отчима, которые шли навстречу мне. Вот они, слезы, объятия, мы что-то говорим друг другу, друг друга успокаиваем и идем к белому «Жигуленку». Из машины выходит хозяин, мы приветствуем друг друга, это друг моих родителей, они приехали меня встречать. Мы едем к дому ожиданий, там; переодеваюсь в вольную одежду и чувствую в ней себя как-то неуютно и неуверенно, как-то все с непривычки и что-то стесняет. Мне кажется, что на меня все смотрят и смеются надо мной, и я думаю что я им клоун что ли? Рядом магазин, я с матерью захожу в него и беру матери подарок к 8 марта — хрустальный рог — и там же его дарю.

Весь путь от зоны до Волгодонска я не знал, о чём говорить, слушал молча всех понемногу и смотрел, как за окном автомобиля проплывают поля, лесопосадки, деревни, дороги и дороги. Что ожидало меня впереди, я не знал, хотя не раз перед освобождением думал об этом и не находил ответа, и потому становилось как-то жутко.

А впереди меня ждали семейный накрытый всякими яствами стол, шампанское, коньяк и все это в новой родительской квартире, а это не то что жить с подселением, сами себе хозяева. Впечатлений было много и все непривычное;