Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович
Тут мы, как интерпретаторы муханкинского текста, испытываем некоторое затруднение. Ведь ранее фигурировали две другие Наташи. Ясно, что речь идёт не о «великанше» — предшественнице Тамары. Но ведь была еще Наташа, жена «брата Васи», которая провокационно предстала перед Владимиром нагой в летнем душе, а затем — в столовой и которую он подверг жестокому и безжалостному поношению. Упоминание рассказчика о том, что он знаком с Наташей уже месяца два, говорит, казалось бы, о том, что это одно и то же лицо. Упоминалось, правда, что жена «брата Васи» торгует на базаре, но в связи с Наташей нынешней «брат Вася» нигде не фигурирует. Её сексуальная раскованность в последующем эпизоде ничем не напоминает об ужимках богобоязненной адвентистки. По-видимому, здесь мы имеем дело все же с другим персонажем. Следует отметить, что текст Муханкина не был всерьез отредактирован, и налицо явный сбой.
Каково его происхождение? Возможно, самое прозаическое. Распалясь от собственных писаний, наш герой испытал потребность срочно записать еще одну версию фантазии о сексуальных действиях с немолодой, стареющей женщиной, наслаждающейся его предполагаемой силой как физиологического, так и психологического воздействия. И это фантазирование в тюремной камере, несомненно, завершилось мастурбацией.
Судите сами.
«Чем торгуешь сегодня?» — Она прячет от меня глаза и тихо говорит, что сначала здороваются. — «Здравствуй». — «Здравствуй, Володя. Давно тебя не было. Уезжал, что ли?» — «Уезжал». — «Не пойму тебя. Мотаешься туда-сюда. Чем занимаешься?» — «Ты же знаешь, я в свою работу никого не посвящаю». — «Странный ты человек, Володя, и как-то непонятно всегда говоришь. А мне опять предложение сделали». — «И кто же? Этот что ли, что здесь на базаре работает?» — «Да, он». — «А ты что думаешь?» — «Не знаю, я ему ничего еще не ответила». — «Слушай, ты не замерзла здесь стоять в такую погоду?» — «Я же подделась тепло, а так, конечно, прохладно. А ты вымок весь. Не заболеешь?» — «Тебе это кажется. Одежда сверху промокла, а внутри сухая». — «Все равно ты так легко одет. Наверное, я еще немного поторгую, свернусь и поеду домой, что-то сегодня торг не идет». — «Как у тебя дома дела? Как семья? — «Хорошо. Старшего с женой сегодня видела здесь, а младший к отцу поехал, завтра, наверное, придёт. Вечером приедешь? Чаю попьем, посидим». — «Приеду. Ну ладно, торгуй, не буду мешать, а то я закрыл собой прилавок и люди обходят твои товары». — «Так ты смотри, не забудь, а то завеешься опять». — «Не завеюсь, приду».
Вечером я был дома у Наташи. На столе стояли цветы в банке, до краев наполненной водой. «Сколько же ты заплатил за них?» — «Какая разница. А тебе что, неприятно?» — «Очень приятно. И каждой женщине приятно, когда ей дарят цветы. Ты есть хочешь? Давай я тебя накормлю». — «А ты?» — «И я поем. Но я больше люблю ухаживать, кормить мужчину». Уже было поздно. Выключен телевизор. «Постель готова, ложись, я сейчас приду». Я лежал и думал. Опять чужой дом, чужая женщина, все временно. Скоро на этой постели, может быть, будет лежать другой, и до этого кто-то здесь обливался потом от сексуальных оргий. Животный мир порядочней, чем мы, люди. Чем же мы лучше их? Тем, что строим дома, носим одежду? А снять одежды, и мы те же животные, только не в шерсти, и можем себя называть высокоорганизованными существами.
Наташа вошла в комнату и выключила свет. Я встал с постели и сказал Наташе, чтобы она включила свет. «Зачем тебе свет, Вова?» — почему-то рассеянно прошептала она. Подошла ко мне, коснулась руками моей головы и осторожно, нежно поцеловала меня в губы. «Что с тобой, Вовочка?» — Она еще раз нежно и длинно поцеловала меня. — «Я хочу видеть тебя всю. И хочу, чтобы ты видела меня». — «Что ты надумал?» — с какой-то осторожностью спросила Наташа, включая свет и успев прикрыться ночной рубашкой. Глаза её забегали по моим наколкам. Подбородок задрожал, и она заволновалась, в глазах испуг. «Подойди-ка ко мне», — глядя ей в глаза, сказал я. Наташа подчинилась, подошла, но в руках еще держала свою ночнушку. «Брось её в сторону, не стесняйся». Кулачки её разжались, и ночная рубашка упала между нами на пол под ноги. «Посмотри мне в глаза». Она подняла голову, легко содрогнувшись и передернув плечами, доверчиво прижалась к моей груди и шепотом спросила: «Ты не бандит? Нет? Ты не убьешь меня?» — «Не бандит, не убью». «А кто ты?» — «Я еще сам не знаю, кто я». — «У тебя такой взгляд… Я не выдерживаю его, в нем что-то пронизывающее, я давно заметила. Аж страшно становится». — «Что я тебя гипнотизирую?» — «Не знаю, но в душе не по себе становится».
Её руки то теребили, то ласкали и вдруг туго сжали мой член; она вздрогнула, её тело стало влажным. Сердце её часто билось. «Может, выключить свет?» — «Не надо. Ложись, я хочу быть с тобой при свете». — «Ну ты чудной какой-то. Такого у меня еще не было». Ложась, она за руку потянула меня к себе.
Проснулся я на рассвете. За окном лил мелкий, беспросветный, обложной дождь. Пора уходить от Наташи, а куда? Кто ждет меня в этом городе? Нет у меня своей орбиты, и блуждаю я по Вселенной, как неприкаянный. Как оторванный осколок лечу в неизвестность. Скоро уже морозы ударят и снег выпадет, а чего я достиг? Да ничего, одна бездна, пустота. Вот она, моя нравственная высота, вот оно, моё душевное богатство, раскрывающиеся в одноразовых постелях тех женщин, которые охотно впускают в себя моё физическое совершенство. Тушились чувство, убежденность, осознанность, зато была животная страсть. Вот она, арестантская психология: любовь — это дым, а чувствовать можно только палец в заду, все остальное ощущаешь; тяни на хрен все, что движется, пей все, что горит. Совесть — ноль, где она была — там хрен вырос. Так и живешь на воле с тюремными понятиями. Сейчас лежу и все, кажется, понимаю, а встану, оденусь, выйду на улицу, и все. Так, опускаюсь все ниже и ниже. Как все противно! Вот она лежит и спит спокойно, а у меня в душе крик от боли, как будто кто-то когтями в неё впился. А сейчас проснется это милое и потенциально коварное создание, и нужно ей в зубы улыбаться, потому что она здесь хозяйка и её дети, а я одноразовый удовлетворитель.
Наташа заворочалась, повернулась ко мне и открыта глаза. «Ты не спишь?» — спросила она, рассматривая моё лицо и глаза. «Не сплю». — «У тебя такое суровое выражение лица», — пошутила она с заигрыванием в голосе. Рука её скользнула ниже по моему животу, пока не уперлась в упругий ствол. «Я боялась, что ты меня насквозь пронзишь, думала, разорвешь меня на две части». — «А что, тебе плохо было?» — «Почему? Очень даже хорошо, даже интересно. Но я же не девона молоденькая да гибкая, вон уже и седина в волосах, годы-то не молодые».
Она рассмеялась, откинула далеко на ноги укрывающее нас одеяло и встала. Подняла с пола ночнушку, бросила на кресло и вышла в другую комнату. Я тоже встал и начал одеваться. Ну вот и все. Я отдал ей положенное, отработал на ней за ночлег. Она сыта и довольна, сейчас ей лучше, чем было вчера. А лучше ли от этого мне? Ну и сюжеты у меня в судьбе, и кто виноват? Сам виноват, и сам себя вини.
В этот день я расстался с Наташей, и месяца через три еще раз виделись, и на этом с ней все было закончено. Просто знакомство…
Любопытно, однако, что, решая внезапно возникшую проблему и испытывая соответствующее случаю физическое наслаждение, Муханкин-писатель не забывает и о прагматическом аспекте своего текста. Напуганная женщина шепотом спрашивает, не бандит ли он, не убьет ли он её, и наш герой, гипнотизирующий её взглядом, успокаивает: нет, он не бандит, он не убьет её, не нужно бояться. Да и зачем ему убивать женщину, чьи руки теребят его «упругий ствол»? С какой-такой стати сексуальному гиганту убивать очередной объект своей страсти?
Впрочем, мы замечаем, что образ Наташи-третьей вышел у Муханкина в достаточной мере стереотипизированным. Это очередная вариация «материнской фигуры», гибкая, но уже не молоденькая женщина «с сединой в волосах». Она сама заявляет: «… Годы то не молодые», — и, что характерно, хотя повествовалось только что об обычном половом акте, героине почему-то кажется, что «упругий ствол» «одноразового удовлетворителя» не просто «пронзит её», но «разорвет на две части». Воистину, потаенные мысли и желания стремятся загадочным образом воплотиться в слова!
