Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург
Неужели это все моё сейчас? Всматриваясь сквозь тьму, разделяющую меня и Тому, почувствовал: хочу видеть её. Я пошарил рукой по стене в головах, нашёл шнурок с пластмассовой фигуркой-головкой, потянул его, и зажглось бра. Сняв с Томы одеяло и откинув его в ноги, я посмотрел на неё, пошарил рукой по бедрам, раздвинул ей ноги, коснулся лобка, гладя треугольник черных волос, положил ладош на её небольшие мягкие груди, чуть придавил их и помассировал кончики сосков. Вдруг я увидел, что глаза у Томы открыты, а в них — выражение недоумения и ожидания. «Ты как червячок, — тихо произнесла она, — копошишься, все куда-то лезешь, все во мне изучаешь, ненасытный какой-то. А свет зачем включил?» «Чтоб твою красоту видеть», — «Увидел? И что дальше?» — «А дальше мы еще разок согрешим с утра пораньше, и нужно будет вставать. Уже седьмой час, наверное, а тебе еще собаку на утреннюю прогулку нужно будет вывести». — «И все-то ты знаешь! Такой предусмотрительный! А на завтра не хочешь оставить? Или хочешь все выпить сразу и исчезнуть в своих Шахтах?» — «Можно и на завтра оставить, если хочешь». — «Хочу, Вовочка, хочу. А теперь ручку свою убери оттуда — она и так всю ночь поласкалась там, как родная. И давай вставать, время уже».
Я обнял её плечи и стал целовать её груди, шею, губы, отводя лицо то в одну, то в другую сторону. Тома шептала: «Вова, ну хватит. Слышишь? Ну я же живой человек, что ты со мной делаешь… Еще вечер будет, и вся ночь наша, дам, сколько захочешь, а сейчас вставать надо. Слышишь? Дай я встану. Все, остынь». Дав ей подняться, я лег на спину и заложил руки за голову. Тома накинула на себя халат, повернулась ко мне, потом склонилась надо мной, поцеловала в губы и, как бы сжалась, подавшись чуть выше надо мной вперед, коснулась грудями моего лица, подставила под поцелуй сперм одну, потом другую грудь. Выпрямившись, застегивая халат, она сказала: «Мне с тобой очень хорошо и приятно. Ну ты вылеживайся, а я на кухню», — и вышла.
«Тек, — думаю, — опять чужая квартира, чужая женщина и чужая постель. И то неплохо: хоть так живу, а не на улице. И эта, не знаю, на что смотрит, в глянула бы в душу мою и на образ жизни, какой я веду, — ужаснулась бы. И правильно кто-то сказал о внешности, красоте. Все понимают и знают и к ней липнут. Безумство людей. А Женька тоже, как бирюза, наивная, и глаза у неё не голубые, а все равно глупая женщина. Может, на что надеется? Так даже и не намекнет. Интересно, что она обо мне думает? А может, стоит сейчас у плиты, готовит завтрак, меня вспоминает и злится, что не пришёл ночевать, гадает, где я могу быть: а вдруг что случилось со мной. Может, переживает, да виду не подает? Таня со своей любовью начинает надоедать. Ну и чёрт с ней! Можно понять её — пусть пылает, любит, главное, чтобы деньги давала, а перестанет давать, так и я к ней больше не приду. Нужно будет миллиончик попросить, и уеду в Шахты, а то деньги у меня уже закончились, а отчим с матерью если и дают денег, то только на дорогу, чтоб быстрее уехал из Волгодонска. Наверное, действительно, я им много неприятностей и горя принес. Еще и терпят меня, сумку на дорогу полную всего набьют до отказа, и в карман мать все равно тысяч десять сунет. Мать она все равно остается матерью. Мать у меня лучше всех, столько страдает из-за меня всю жизнь. Все в жизни было, и злюсь на неё, но за мать горло любому перегрызу. Судья моей поломанной жизни только Бог, но не люди. Только Он…»
«Великанша» Тамара побеждена и отринута — она навсегда исчезает из муханкинских «Мемуаров», и рассказчик ни разу более не упоминает её имя. «Великанша» Таня, как выражается он, «начинает надоедать», и от неё можно ждать разве что денег. А Женя — просто «глупая женщина». Одна мать «все равно остается матерью».
Но мы, разумеется, не обольщаемся. Чтобы ни сообщал рассказчик о своих нежных чувствах к матери, мы соотносим его утверждения с уже известными фактами, признаниями, намеками и делаем свои выводы. Да, он действительно горло любому перегрызет — и не только, и это действительно связано с отношением к матери, только тут все, к сожалению, намного-намного сложней.
Итак, эротическое повествование Муханкина близится к завершению. Хотя наш повествователь иной раз и допускает структурные просчеты, но в принципе он знает, что сюжетные линии не должны оставаться незавершенными. И ему остается распорядиться еще двумя из них.
Начинает он с Жени.
— Дядя Вова, просыпайтесь! Зима!
Я потягиваюсь, пролезаю глаза, встаю с кровати и подхожу к окну. Женина дочь Светланка, прыгая и хлопая в ладошки, смеется радостно и повторяет: «Зима! Зима! Гляньте, сколько снега, дядя Вом!»
Да, Света, первый снег — это радость и праздник, — сказал я как-то сонно и грустно.
Зима. В окно я увидел побледневшую за ночь улицу Энтузиастов и в стороне — пустырь, весь в белых бугорках. Вчера еще серые, голые сучья деревьев и елочек лохматые треугольники были сейчас опутаны белыми одеждами. Выпал снег, и сразу все стало белым, чистым, блестящим. Даже воздух имеет что-то легкое, голубое, неповторимое в это время.
«Красиво, дядя Вова?» — «Красиво». — «А давайте с утра пойдет в город погуляем». — «И, наверное, жвачки много накупим?» — вопросительно говорю я. К окну неслышно подошла Женя и добавила: «И всю квартиру мне своими жвачками обклеите и на пол набросаете, а я потом соскребай ваши жвачки». Света поняла намек в её адрес, и радость с лица вся спала. «Такое утро, мама, испортила», — плаксиво сказала она и, опустив голову, выскочила из комнаты. Женя посмотрела в окно, потом на меня и вдруг прижалась к моей груди. «Когда же теперь ждать тебя из этих долбаных Шахт?» — негромко, почти шепотом спросила она. Я поцеловал её в голову, вдыхая залах мягких и пушистых волос:
